#66

[Legenda17Fest]

Меньшиков/Козловский, Козловский/Евгений Пронин
Когда-то давно у Козловского уже было помутнение рассудка: на съемах Гарпастума с юным Даней случился страшный юст и потом - бурный, но неудачный роман с Прониным, после чего он благополучно решил, что все это - от лукавого, и ударился по женщинам.
После встречи с Меньшиковым все заново - юст, ощущение неправильности происходящего, боязнь ошибиться.
Но хэппи энд!

Вопрос: хочу исполнение!

1. +		18	(100%)
Всего:		18

@темы: Олег Меньшиков, выполненная заявка, Меньшиков/Козловский, другие пейринги: слэш, Данила Козловский

Comments

[Гость]

Заказчик, понимаете, автор вообще не знает, как это случилось, всё от лукавого, но он взял и слил половину вашей потрясающей заявки. Или больше. Гораздо. Проще сказать, что не слил - Пронина, ибо его там много, как звёзд во вселенной и листьев на деревьях Честное слово, за всё, что под катом, мне можно дать молотком по пальцам.

~ 5.360 сл., около R, поток сознания.

1/?

я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же вроде лечу, говорю, плюясь травой,
я же вроде летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал...

Владимир Строчков.

1.
У Жени съемная однушка в Ясенево - с отстающими от стен обоями и входной дверью, которую можно выломать неловком тычком. Наверное, это априори плохой план, но билет до Питера у Козловского только на завтра, поэтому когда Женя говорит «Вообще не проблема, поехали, перекантуешься у меня», - он только кивает. Под кожей всё ещё течёт Венеция - её непрозрачно-зелёные воды, её оставляющее ожоги солнце, и сказать «Окей» - это кажется таким простым, почти безопасным; как если бы он был твёрдо в себе уверен - с чего-то вдруг.
А он совсем в себе не уверен, но об этом очень просто не думать вплоть до Жениного:
— Я в душ, смывать Аэрофлот, - Пронин оставляет поклажу на полу посреди коридора, хлопает его по плечу, - чувствуй себя как дома, всё моё, всё общественное.
Он сбрасывает вещи прямо на ходу. Итальянскую кожаную куртку, привезённую на себе. Рубашку, так и не расстёгнутую до конца и стащенную через голову; у Жени красивые руки, и лопатки сходятся так, что хочется опустить поверх ладони. Скидывает, цепляясь мыском за задник, ботинки. Щелкает пряжкой ремня на джинсах - уже у двери ванной, о черт побери, слава богу. Опустить глаза не получается, это, наверное, какой-то особый вид пытки - когда пытает собственное тело.
Козловский сглатывает слюну и прислоняется спиной к стене - хорошо бы устоять и не сползти по ней вниз. Это всё была очень, очень плохая затея. В ванной шумит вода и гудят трубы. Данила прислушивается, пытаясь понять, насколько идиотически будет выглядеть его уход - если прямо сейчас развернуться, крутануть в замке ключ и выйти за дверь. Потом ведь придётся что-то объяснять, а он не сможет просто сказать: Женя, знаешь, я себя переоценил, Женя, знаешь, мне хорошо бы полечиться, Женя, слушай, у тебя нет знакомого психоаналитика?
Козловский нервно фыркает; губы сами растягиваются в сводящей улыбке. Из ванной вдруг слышится приглушенное:
— Твою мать, - и тихий шорох. - Ну блин. Дань!
Плохая идея с плохим развитием сюжета.
— Ч-что? - ему приходится прочистить горло, но голос всё равно обрывается где-то на этом первом «чь». Козловский отлепляется от стены и вытягивает шею, будто так станет проще не пропустить ни звука.
— Ты чего, всё ещё в коридоре торчишь, что ли? - удивляется из-за двери Пронин. - Слушай, там в комнате, в стенке, в верхнем шкафчике полотенца. Будь другом, а?
Бог не смешно шутит, у него отвратительное чувство юмора. Эта мысль вдруг оформляется в голове четко, с хрустальной ясностью. Нужно просто пережить эту ночь - элементарная задача, ничего сложного. Вот прямо сейчас начать переживать, - и он идёт в комнату, открывает по очереди все верхние шкафчики (кипы старых журналов, стеклянные банки, постельное бельё и полотенца, наконец-то), берёт первое, попавшееся под руку, и возвращается в коридор. В ванной всё ещё шумит вода. Данила, помедлив, тянет на себя приоткрытую на толщину волоса дверь.
Там, за порогом, влажно-жарко - под кипятком он, что ли, стоит? Задёрнутая клеёнчатая шторка - какого-то грязно-синего, вымокшего цвета, и Козловский медитирует на неё с десяток секунд, прежде чем цепляет полотенце за сушитель и выдавливает:
— Я на батарею повешу.
Он уже разворачивается обратно к двери - всего один шаг, но порог так далеко, так недосягаемо далеко, будто пространство вдруг преломилось и растянулось на бесконечность. Он так и стоит у распахнутой двери, облепляемый со всех сторон (и изнутри - сильнее всего) этим влажно-горячащим воздухом, когда Женя выключает воду. Тишина ударяет по барабанным перепонкам, оглушает, и в ней нет ничего, действительно ничего, кроме стука собственного сердца, совпадающего с дробью капель из крана - да-да-да-да-да, - складывается мерный ритм, - да-да-да-да-да?
Ему хочется сорваться с места, но вместо этого Данила только, резко мотнув головой, сдёргивает с себя ветровку - сделать этого в коридоре он как-то не удосужился; спина под футболкой мокрая от пота. Сбрасывая ветровку, задевает локтем шторку, и та шуршит так абсурдно громко, что он вздрагивает.
— Дань, - вдруг зовёт Женя. Голос у него спокойный и какой-то странно тихий, топко-глубокий. - Дань, всё нормально. Уже можно.
Козловский не успевает уточнить многовариантное, размытое «Что именно?». Потому что Женя сдвигает блёкло-небесную шторку в сторону, и Данила не понимает, когда успел развернуться к нему лицом, он в принципе не слишком много понимает; висок пробивает навылет, внутри расплёскивается горячая, густая кровь.
В Жене всё идеально - до судороги в сведённых челюстях, до подслащенной слюны под языком. Совершенные линии, никакой размытости, только четкость прорисовки, только зуд в ладонях (совпадение этого рельефа с руками - Данила уже знает - будет правильным, не может не быть). У Пронина смуглая, медовая кожа, вся в россыпи водяных капель, и каждую хочется собрать пальцами и языком. Он не думает об этом, он не представляет прямо сейчас, это просто демоны, ставшие старыми знакомцами, звонко смеются над левым плечом, это они выплёскивают больное и алое на его скулы. Это они говорят: вылечишься потом.
Сейчас самое время как-нибудь пошутить и вылететь отсюда пулей, но ноги проросли сквозь пол в мелкую шахматную плитку, не двинуться.
— Дань, я ж не дурак, - ровно, как-то даже слишком спокойно продолжает Женя, поднимает руки, медленно приглаживает волосы. - Нормально всё, ты слушаешь?
— Жека, - он морщится, закрыв глаза, так, будто болят зубы, - Жека, ты про что вообще, я не понимаю, давай я это... - фраза обрывается, как сгнивший спасательный трос, лопнувший посередине. «Давая я просто уйду» - отличное было бы окончание, но демоны смеются вкрадчиво, бархатно, пережимают пальцами сонную артерию.
— Руку дай, - вдруг тихо просит Пронин. Данила смотрит на него так, словно он предлагает ему прямо здесь и сейчас расковырять ножницами грудную клетку и отделить сердце от обеих полых вен. - Руку, - почти что одними губами повторяет Женя, и Козловский больше не может думать, устаёт, всего слишком много. Он поднимает руку и протягивает её Жене. Тот обхватывает его ладонь, удерживая мягко, тянет выше и ближе, а потом наклоняется и вбирает указательный и средний пальцы в рот.
Козловский выдыхает на всхлипе, глухо, будто получив пулю в сердце.
Горячо. Обжигающе горячо. Мокрый язык скользит по подушечкам - бесстыдно, хорошо, почти пошло, конечно, пошло, это точно не дело, нельзя, какой-то сюрреалистический бред, - и в мозгу вспыхивает что-то ещё, эпитет за эпитетом, сравнение за сравнением, охлест за охлестом, но одно не меняется: жар чужого рта, перетекающий через собственную руку куда-то прямо в пах.
— Ты же не... - как-то почти жалобно начинает он, но Женя, в последний раз скользнув губами по его пальцам, обрывает:
— Я - да. И ты - да.
У Данилы больше не хватает сил спорить. Последующее он запоминает плохо, память блокируется. Только горячие пальцы на ремне брюк, язык, осторожно размыкающий губы, идеальную телесную спайку - как и угадывалось, Женин темноволосый затылок, когда тот разворачивается спиной и упирается ладонями в кафельную стенку. Ещё помнит, как дрожат собственную руки, сжимающие чужие бедра, мёд на языке и пропасть, бесконечную, затягивающую пропасть, из которой уже никогда не выбраться. Никогда, - эхом отзывается в висках, - никогда. Демоны ухмыляются, и он чувствует их радость.
Утром Данила умудряется уйти так тихо, как и требуется, - не разбудив Женю.

[Гость]

2/?

2.
Питер спасает ненадолго - на три дня. На двое суток и десять часов, если считать точно, а после он берёт билет до Москвы. Когда Пронин открывает дверь, Козловский почти готов выдать речь - один из ста вариантов прорепетированной под вагонную тряску речи - но Женя смотрит на него понимающе, беззлобно - и кивает вглубь квартиры:
— Заходи.
Всё, что происходит дальше, похоже на автокатастрофу. Даниле кажется, что ему выламывает все кости, дробит, крошит из на осколки, впивающиеся в мякоть внутренних органов; корежит, перекручивает тело, и боль такая всепоглощающая, накатывающая со всех сторон, что от неё никуда не деться. Это - когда так хорошо, криминально, наказуемо хорошо, что лучше умереть прямо сейчас, потому что так нельзя. Это не его мир. Он этого совсем не хотел.
Но тело сговорчивее, оно стонет: хотел, оно шепчет: хочешь, оно предрекает: и будешь. Женя не держит, он просто не даёт отступить. У него слишком спокойный взгляд из-под полуопущенных ресниц, подставляющееся рукам тело, гладкая кожа под пальцами, и Козловский лихорадочно целует, куда может дотянуться, пятнает, клеймит, и в голове бьётся: завтра-завтра-завтра, всё кончится завтра-завтра же, но Женя смотрит так, как будто хочет сказать: разве?
Но не говорит, и Данила ему благодарен. Это ведь всё ещё не его вселенная, не правда ли.
В последний раз он переступает порог той однушки после московской премьеры Гарпастума.

3.
— Это не про меня, - говорит он Пронину. Они стоят под козырьком какого-то магазина на Тверской, дождь льёт стеной, так, что не видно противоположной стороны улицы, октябрь холодный - и Данила греет ледяные пальцы в карманах кожаной куртки. У Жени на секунду - всего на одну секунду - становится такое лицо, будто Козловский вгоняет ему между рёбер что-то острое, а потом он улыбается - знающе и лишь на сотую вымученно.
— Не про тебя, - кивает Женя. Интонация утвердительная, но что-то шелестит по самому её дну - как змеиная шкурка по песку. Не вопрос и не сомнение; ему как будто хочется усмехнуться.
Это уже отдаёт паранойей, хотя расстройством больше, расстройством меньше.

4.
Его хватает на целых четыре месяца. Это большой и совершенно бесполезный срок, потому что в начале марта, раздумывая, удалять ли номер Пронина из памяти телефона, он нажимает на «Вызвать» вместо «Стереть». Женя долго молчит - тишина трещит на линии связи - после его нелепого, хрипящего «Привет», а потом тихо выдыхает и диктует свой новый московский адрес. Жене двадцать пять, он знает о жизни, наверное, чуть больше двадцатилетнего Козловского, но тот предпочитает об этом не задумываться.

5.
Лиза. Её кричащая, изнутри идущая сексуальность, кажется, перебивает всё, перебивает медовый привкус во рту, перебивает привычку ладоней к четко-плавным линиям не женского тела. Уршула. Её остро заточенная нежность и ласковые руки, кажется, глушат потребность в силе, идущей к силе, в жесткой хватке пальцев на своих запястьях, в резких, вбивающих движениях чужих бёдер навстречу. Юля. Её чувственность и волновые изгибы мягкого тела, кажется, переписывают память, дают отдышаться. Но это невырезаемое, неотсекаемое «Кажется» - всегда ключевое, и Козловскому хочется биться лбом о первую попавшуюся стену до тех пор, пока это лживо-гнусное, постыдное не выбьется с концами.
Иногда ему кажется, что с концами - это вместе с серым веществом, вместе с порченой последовательностью нуклеотидов в цепочке ДНК, вместе с тошнотворно-кисловатым понимаем: он пытается излечиться от неизлечимого.
Женя давно ничего не спрашивает - перестаёт года через три. Кажется, у него кто-то есть - кто-то меняется, если быть точным. Козловскому неинтересно; за Пронина он цепляется как за единственного носителя своей отвратительной тяги, как за единственного, кто знает: перспективный артист Козловский лжет этому глянцевому правильному миру каждой улыбкой. «Козловский, ты не из тех, кто играет за обе команды, понимаешь?» - однажды утомлённо спрашивает он. Данила отмахиваетя - и отмалчивается. Он слишком хорошо осознает, что именно этим хочет сказать Женя.

6.
— Слава богу, что отгорело, Даня. Я - это был твой старт. Не обнадеживайся, только старт, - кивает Пронин, давя в пепельнице сигарету. У него аквамариновые глаза под темными ресницами. - Теперь мне интересно, что там дальше. Кто будет на финише.

[Гость]

3/?

7.
— Ну что, Данила-мастер, - чужие тонкие губы изгибаются в улыбке, - давай знакомиться.
Ему не надо представляться - он этого и не делает. Олег Меньшиков просто протягивают сухую горячую ладонь для рукопожатия, и Данилу прошивает с ног до головы этим больным, отчаянным, ядовитым «Вот». Провал посреди трассы, непреодолимый барьер на беговой дорожке, толчок в спину, - вот оно. Под сердцем жжет так, будто в рассеченную грудину плеснули соляной кислоты, и он кивает, улыбаясь, а в чужих черных глазах видит одно - конец.
Он звонит Жене той же ночью - они не виделись полгода. Пронин должен быть нормальным, здоровым человеком, должен послать его ко всем чертям, но Женя, видимо, тоже больной, а, может, просто как-то слишком альтернативно смотрит на вещи. Он спрашивает только одно - «Где ты?» - и приезжает через полчаса. Они занимаются сексом прямо на полу в коридоре его съемной московской квартиры. По углам катаются комья пыли, а вокруг слишком много простенков, в которые то и дело упираются руки и ноги, но Козловскому плевать. Женя раздевается быстро и как-то умело, почти деловито, позволяет, разрешает ему лихорадку, ударяется лопатками о холодный ламинат, подставляется, царапает щетиной шею и гладко выбритые - мальчишеские, харламовские - щеки. Женя сжимает коленями его бедра и проезжается затылком по полу, стискивает зубы и рвано выдыхает носом, тянет его за волосы и позволяет пружине разжаться. А потом, отдышавшись, собственной подобранной с пола рубашкой стирает с живота липкую сперму, садится, прислоняясь спиной к стене, и спрашивает:
— Кто?
Данила утыкается лицом в колени и бьёт кулаком по полу, скаля зубы.
— Говори, Козловский, полегчает. Узнаю приход.
Но ему не легчает. В конце монолога Женя позволяет себе то, чего не позволял за все эти сколько-то лет - он тихо свистит вслух, изумлённо и как-то жалостливо. Этот приход, - Даниле слово даже нравится, - в его биографии всего второй, и гораздо страшнее первого.
— Это тебе уже не тайные влечения, - бормочет Женя, - это четкая персонификация. Ты попал, Даня, - сообщает он, поднимаясь с пола, - куда теперь-то бежать будешь? Не надоело бегать? - и добавляет, уже одеваясь, взглянув на Данилу сверху вниз: - Козловский, это же не я, ты понимаешь, да? Он - это тебе не я. Такое дело, - он вдруг присаживается перед ним на корточки, смотрит в пол, - всё не будет так же просто. Если ты себе разрешишь и сорвёшься - так просто уже не будет. А не сорвёшься, - Женя поднимает голову; у него какой-то нечитаемый, зелёно-золотой взгляд, - сдохнешь. Думай сам, - шепчет он.
Данила смотрит, как тот уходит, не произнеся ни слова.

8.
Меньшиков - это лихорадка, которую не снять жаропонижающими, не выпарить из тела, не вытравить; нет лекарств и средств, а он бы готов испробовать любое. Это сыпной тиф. Когда тело прошивало непозволительным, чужим, стыдным, - рядом всегда оказывался Женя, чтобы переключить на себя. Но теперь - Козловский сухо смеётся в пустоту съемочного павильона - прошивает другим. Как там сказал Пронин? Персонификация. Клиническая, неизлечимая, на грани невроза навязчивых состояний. Мир, центрирующийся где-то в той точке мироздания, где стоит Олег Меньшиков.
Желание, - говорит себе Данила. - Это просто желание. А потом выливает на голову полбутылки воды в надежде протрезветь, не будучи пьяным, потому что слова не успокаивают. Потому что «Желание» не вмещает. У него не получается втолкнуть, вместить в это слово, замешанное на биохимии, всё, что происходит, и хочется выть в голос, как подстреленному подранку.
Через год он в состоянии сказать себе «Я хочу», но всё ещё не в состоянии произнести «Мне нужно». Женя приезжает через раз. Меньшиков каждый съемочный день улыбается так, будто видит. И некому сказать Козловскому: «Это пройдёт». Не лгать же самому себе столь очевидно.

9.
— Знаешь, как называется то, что у нас тут с тобой происходит? - Женя перекатывается по разворошенной, вспаханной постели, поднимается на ноги, ерошит волосы, оглядывается - ищет глазами сигареты. Потом долго не может выбить из зажигалки огненный язык.
— Догадываюсь, - Козловский подтягивается выше, упирается в стену лопатками. Смотрит не на Пронина и не мимо, куда-то во вне, внутрь себя.
— Секс, - игнорируя замечание, бросает тот, затягиваясь. Его нагота естественная и бесстыдная, почти адамова - до вкушения. У Козловского никогда не будет этой телесной простоты перед мужчиной. - Секс, который очень нужен тебе - и мне тоже, будем честны. А знаешь, как называется то, что происходит у тебя с Меньшиковым?
— Изречешь истину, Жень?
— Это я могу, - кивает он, присаживаясь на край постели. Сигарета тлеет между его пальцев. - Если бы ты платил мне за каждую, я бы уже ел с золота. Козловский, ты ведь не идиот. Ты знаешь, что это. И признаюсь: меня это пугает ещё больше, чем тебя, потому что ты ж себя с потрохами сожрёшь, без соли; уже жрешь. Но нравится тебе или нет - есть данность.
— Жень.
— Не морщись. Тебя же всё выдаёт, ты ведь дёргаешься, когда он рядом, я же тебя знаю, помню. Я не был слепым - так ты думаешь, что ли, он слепой?
Пепел падает прямо на постель - и рыжая искра прожигает простыню.

[Гость]

4/?

10.
На кухне квартиры Козловского женской руки не чувствуется, но Пронин даже не заикается о Юле. Он вообще предпочитает сводить свои реплики к необходимому минимуму.
— Что ты с этим делаешь? - Данила спрашивает это регулярно, раз в квартал, как по расписанию, будто ответ может поменяться, но он никогда не меняется. Периодически у Пронина возникает ощущение, что Данила воспринимает его как уроженца иной галактики, живущего по совсем иным правилам. Будто с этим действительно нужно что-то делать - как с физическим недостатком, телесным изъяном, разъедающей язвой, видной всем. Женя отвечает автоматически, заученно, ритуально:
— Ничего. Потому что мне же не стыдно. Мне нет, а тебе - да, - он плещет в джин, свежо пахнущий можжевельником, прозрачный тоник, взбалтывает, смотрит в бокал, чтобы не смотреть на Козловского - там, в этой геенне огненной чужого взгляда, он всё уже видел. Ещё, если по чести, ответ должен звучать как «Я просто разрешил себе трахаться, с кем хочу, это нормально, Козловский, серьёзно», но с Данилой никогда не проходило и не пройдёт. - Тебе за всё стыдно, Дань, - на языке приятно-горько, терпко, лёгкая кислинка, - как у гадалок: за то, что было, что есть и что будет. За женщин своих стыдно. За девочек этих. Про остальное молчу. Тебе даже за него, небось, стыдно, да?
Данила выпускает свой стакан - пустой, в сантиметре над столом, не бьётся - и это уже хлеб; было бы слишком картинно, Женя не выдержал бы.
— Что сказал?..
— За него, говорю, - Пронин смотрит в стол, проговаривает медленно, - тоже стыдно? За слухи? За мальчиков театральных?
На чужих щеках расцветают маки - больное, наркотическое цветение. Женя вдруг как-то отчетливо понимает, что несёт что-то не то, речевые блоки рушатся, он почти слышит этот камнепад. Но правда такая элементарная, очевидная, ясная, он не мог не высказать.
— Стыдиться, Даня, не устал? Я всё думаю: когда оно тебя выматает? А оно ведь уже, да? За два-то года, - и поднимает голову. Козловский сидит напротив, сжав обеими руками бокал с такой силой, что стекло должно лопнуть. Почему-то не лопается. - Рассказывай.
— Опять, - просто отзывается тот. - Опять, что тут рассказывать?
Но рассказывает - не смотря на «что тут». Женя долго слушает это сбивчивое, на вычитки из медицинской карты похожее, «опять», бесконечно, лихорадочно-многословное «опять». Оно о чужих пальцах, вертящих не зажженную сигарету, о сжатых в линию бледных губах, об ошпаривающих взглядах, о ключицах в расстегнутом вороте рубашки, о том, чем от Меньшщикова пахнет, если встать совсем близко, за спиной, просматривая из-за плеча отснятый материал, о горячей в пожатии ладони, о том, как хочется... На «хочется» Данила стопорится, замолкает, резко поднимает руки, сжимающие бокал, и опрокидывает чистый джин в горло одним обжигающим глотком.
Когда-нибудь, - думается Жене, - кто-то напишет об этом внушительный философский трактат. О том, почему и как сильно люди боятся своих желаний, хотя всё, что нужно, это отпустить себя с привязи. Чтобы не возгорались этим болезненно алым лицо и шея в вороте футболки, чтобы пальцы не сжимали стекло так судорожно и крепко - разжать? проще переломать кости - как если бы вцеплялись в плечи.
Пронину жаль, что он когда-то не смог хотя бы надрезать этот поводок. Данила так и сидит на нём - сам сплёл, сам вдел в металлическое кольцо, сам укоротил, молодец. Может быть, правда, это и не должен был быть он. Может быть,но почему-то жаль. Возможно, другому повезёт больше. Если Данила позволит.
Он, наверное, улыбается странно, жутковато, как-то неуместно, потому что Козловский, переведя дыхание, смотрит ему в лицо напряженно и внимательно.
— Даня, - Женя выпускает из лёгких выдох медленно, чтобы не сорваться на нездоровый смешок, - Даня, ты с ним трахнуться хочешь? Прости мне мой французский, но это... это часть смысла, что ли.
— Пронин, ты сейчас вон пойдёшь, - очень тихо откликается Данила. Страшно-тихо, почти свистом.
— Не пойду, - тот качает головой. - Сейчас - точно не пойду. Ты же не хочешь, чтобы я уходил, - доверительно, как-то устало сообщает он, - иначе для чего я здесь вообще? А теперь можешь закрыть глаза и визуализировать. Ты знаешь, что представлять.
Если бы Козловский вдруг - с чего бы то ни было - решил в эту минуту спросить, какие у него глаза, Пронин ответил бы: «Сумасшедшие». Сумасшедшие - и испуганные, и Жене хочется сказать: господи, брось ты уже, брось, это не крестный путь вкруг Голгофы, Даня, твою мать, это просто ты - и твоя диагностированная тяга, - но Женя молчит, он вообще привык молчать, с Козловским иногда спасала только тишина. Тихо вздохнув, встаёт с места, обходит стол и опускается перед Данилой на колени. Страх - какой-то иррациональный, смешной, но всё же слишком напоенный паникой для того, чтобы смешным действительно быть, затапливает чужие глаза.
— Просто ничего не делай следующие пять минут, - ровно бросает Женя - обезличенным, врачебным тоном, и вынимает пуговицу из петли на его джинсах. У Козловского дёргаются руки - так, словно он хочет остановить, но Женя знает: не остановит, потому что есть вещи сильнее нас, потому что человек слаб, а страсти - всевластны, а ещё потому, что борьба с собой - чертовски неблагодарная штука. Он надавливает ладонью поверх ткани, слегка сжимая пальцы, и Данила долго и вымученно втягивает воздух, ударяясь затылком о стену. Женя кивает чему-то, произносит: - А ещё помолчи, пожалуйста, - и, дёрнув вниз плотную джинсу, наклоняет голову. Козловский заходится захлёбывающимся, задавленным вдохом где-то над его головой - кажется, что слишком далеко, в недосягаемой выси. Возбуждённый, так знакомо твёрдый между губ, и этот собственно его вкус ложится на язык идеально, будто срабатывает какое-то рецепторное узнавание.
Женя опускает ладони ему на бедра, удерживая, скользит коленями по гладкому полу, устраиваясь удобнее, и клонит голову ниже, расслабляет горло, медленно вбирая до конца. Там, на заоблачной высоте, Данила вдыхает ещё раз - судорожно, давясь, и его пальцы до белизны сжимают края табуретки. Он уже очень давно не прикасается в ответ; счёт на года.
Это, - всплывает в Жениной голове, - терапия. Медицинская процедура. Стокгольмский синдром. Садо-мазохизм. Или обоюдный мазохизм. Какая разница. Никакой разницы.
Данила стонет низко и коротко, как от боли, как стонут видящие кошмарные сны, и выгибает спину, толкаясь бедрами вперёд и вверх; влажная чёлка липнет ко лбу - Пронин не видит, знает. Козловский перекатывается затылком по стене, сжимая пальцы до ломоты. Его губы двигаются беззвучно, быстро, как будто в одном несмолкаемом речитативном крике, а потом его выгибает всего, будто кто-то простреливает позвоночник.
— Ол-ле... г... - имя выталкивается, сыпется, раздробленное, с губ, и Данила хватает ртом воздух, словно стремясь поймать это, сорвавшееся, обратно, ухватить, возвращая, но кому, как не ему, знать: возврата не бывает.
Женя отстраняется (всё правильно, логично, он представлял кого нужно), облизывает губы, машинально проводит по ним тыльной стороной ладони; движения деловитые и не суетные.
— Вот видишь, - говорит он, - всё просто. Или ты так двинешься умом, Козловский, или уже дашь сам себе, чего хочешь. А, может, ты уже двинулся, - тихо заканчивает он и поднимается на ноги, держась за край стола. Данила сидит, по-прежнему откинув голову к стене, и дышит приоткрытым ртом. Жене хочется наклониться и поцеловать, вжаться в этот рот губами, он же тоже человек, у него есть желания, черт побери, - дурные желания; какое он имеет право, в сущности-то. А ещё хочется провести кончиками пальцев по сомкнутым векам, так, как когда-то раньше, - чтобы длинные ресницы щекотали подушечки. Он даже поднимает руку, но вовремя опоминается. Данила звал не его. Данила, слава богу, всё ещё способен кого-то звать, и это уже плюс.
Он только, снова вздохнув, наклоняет голову и зачем-то целует его в лоб - нелепо-бесконтрольно, губами, на которых всё ещё стыдное (по Козловскому) и сладко-терпкое (по нему) послевкусие.
— Всё, - почти шепчет он, - бывай, Данила Козловский.
Он бы сказал ещё, как говорил обычно, «Звони», но с сегодняшнего дня это, если повезёт, лишнее.
Пронин не спрашивает у себя этого: если повезёт - кому? Всем, наверное, - думает он, нажимая на ручку входной двери, - всем, честное слово, а то - устал, перебор.
Данила так и не поворачивает головы, даже не открывает глаз. Только, услышал хлопок двери, разжимает пальцы, судорожно цеплявшиеся за края табуретки, и сглатывает горчащую тягучую желчь, вставшую поперёк горла. Нет сил даже на то, чтобы приложиться затылком о стену.

11.
— Кто-то должен сказать мне, почему, - он не говорит, требует.
— Даня, прошу. Не бесись, окей? Кто-то должен, но это буду не я, - Женя какое-то время молчит на том конце связи, где-то под Ярославлем, где снимается в новом безвестном сериале. - И вообще, знаешь, я тебе завидую. Ты веришь, что есть причины, связи какие-то, это «почему». А его нет, Даня, понимаешь? Нет его. Никакой причины нет, никто не наказал, не наградил, не знаю. Случилось. Смирись. Лет семь как пора.
— Устал, - тихо говорит Данила, растирая пальцами переносицу. Женя, наверное, ждёт развёрнутого ответа - а, впрочем, вряд ли.
— Знаю, - отзывается тот. - Знаю, Дань.
Козловский заглатывает воздуха, собираясь сказать что-то ещё - вопросов по-прежнему много, они никуда не деваются, только копятся, когда Женя вдруг сообщает сквозь треск и шорохи:
— Если захочешь спросить что-то ещё - спроси у него. Серьёзно, хоть что-нибудь уже у него спроси. Всё, бежать надо.
Вызов сбрасывается. Дальше он слушает только безмолвие - безответное, раздавливающее, и горькая желчь снова подкатывает к горлу, не сглатываясь.

[Гость]

5/5

12.
Козловский смотрит на Меньшикова. Если бы Женя был рядом, он узнал бы этот взгляд безошибочно - не вовне, а внутрь. В гримёрной полутемно; Олег сбрасывает тарасовскую кофту грубой вязки, берётся расстёгивать манжеты старомодно-клетчатой рубашки. Данила наблюдает.
— Не высыпаешься, Даня? - к чему-то интересуется Олег.
— М? - он вскидывает голову, заглядывает снизу вверх ему в лицо, но тот всё ещё разбирается с манжетой. - Нет, нормально сплю. Бывало хуже. Дайте, - вдруг говорит он и наклоняется вперёд, сдвигаясь на самый край стула, перехватывает чужое запястье. Меньшиков вздёргивает брови, но Данила не замечает. Он осторожно вынимает из петли скользкую мелкую пуговицу, а там, под разошедшейся тканью, - русла вен сквозь смуглую жесткую кожу, браслет часов - не Тарасовских, его личных. Там бьётся чужой пульс - живой ритм нет-нет-нет. Он медитирует на эту полоску кожи долгие пять секунд, пока не осознаёт, что выглядит как сумасшедший.
— Ну вот, - бросает он, отпуская чужую руку. Голос тихий и какой-то сдавленный, словно кто-то затягивает петлю на шее.
Меньшиков молчит - недолго, но так громко, что в ушах нарастает гул, а потом говорит:
— Второй. Не сложно? - и протягивает правую руку. Теперь Данила чувствует этот взгляд - ему кажется, что воздух обугливается и пепел оседает на волосах, но головы не поднимает. Пальцы, пытающиеся высвободить пуговицу из петельного захвата, дрожат. - Что, Даня, - заговаривает Олег, - ещё неделька - и будет тебе свобода?
Руки вздрагивают крупно, несерьезно. Слишком серьезно. Пуговица выскальзывает сама собою. Русла вен, и пульс под кожей, если прижаться губами - если бы прижаться - и Меньшиков почему-то не опускает руку.
До конца съемок почти ничего не остаётся, и Козловскому давно хочется начать нелепо зачеркивать дни на календаре. Число - крест, число - крест, число - крест; собрать кладбище этих удавленных, выстрелами в упор убитых, радиацией пораженных дней. Срок до освобождения - почти по-лагерному. Срок до смерти - собственно, аналогичный.
Это не гримёрная, - мелькает в голове, - это - моя камера смертников.
Козловский поднимает голову, встречаясь с ним глазами. Олег смотрит внимательно и прямо, лицо не выражает ничего, кроме лёгкого любопытства. Светская беседа, простой вопрос - простой ответ, только Данила не помнит, когда в последний раз хоть какой-то вопрос был для него простым.
— Да нет, жалко заканчивать. Мне всё нравилось.
Персонификации, - Женин голос звучит в голове отчётливо, отзывается эхом, - персонификации. Данность.
— И вы нравились, - тихо говорит он, закрыв глаза.
Смертники иногда, вроде, дергают из простыней нитки и плетут удавки. Всё же лучше, чем. У него ещё есть ничтожный, зыбкий (ты, Жека, прав, я ведь наивный очень) шанс, что Меньшиков истолкует всё неправильно-правильно: отличная была команда, вы гениальный актёр, такая школа, такая честь, невероятно нравилось с вами работать, большая удача. Истолкует так, как это будет звучать потом в многочисленных интервью - Козловский уже сейчас репетирует монологи, чтобы потом не сбиться.
— Нравился - и разонравился? - уточняет Олег. Лицо всё ещё - обложка нераскрытой книги, ничего не понять, а, впрочем, Данила ведь и не смотрит.
— Я пойду, - невпопад говорит Козловский, поднимаясь на ноги. Движение слишком резкое, в этой скорости есть что-то выдающее, нелепое, но нужно торопиться, пока не случилось, он знает наверняка, необратимого, и страх-страх-страх, этот серый налёт на стенках горла, першит, не даёт откашляться.
— Ку-да, - бросает Меньшиков. Вопрос без вопросительных интонаций останавливает уже у двери - и Козловский понимает: поздно, не уйти. Как было невозможно уйти тогда, семь лет назад, после Жениного «Всё нормально», хотя ничего нормально не было - ни в ту минуту, ни после. Он утыкается лбом в дверь - и больше не двигается. - Данила, - голос за спиной ровный, почти жесткий, - чего ты хочешь?
Он мотает головой, перекатываясь по псевдодереву лбом. О том, чего он хочет, не говорят вслух.
Меньшиков негромко вздыхает - вдруг очень близко, почти над самым плечом, и Данила, напряженно замирая, сводит вместе лопатки. Чужая ладонь опускается прямо между ними, ложится на спину очень медленно, мягко, как на холку дикому зверю. В жесте есть что-то приручающее, и Козловский втягивает воздух сквозь сомкнутые зубы. Перебор, вот совсем скоро, через какую-то секунду, будет уже перебор.
— Данила, - вкрадчиво зовёт тот. - Я задал вопрос. Несложный вопрос.
Верные решения. Он ведь умеет принимать их, эти верные решения, - сейчас самое время.
— Дайте уйти.
— Так я не держу, - он почти видит, затылком видит, как Меньшиков пожимает плечами; рука исчезает, оставляя горящий послеслед. - Вот дверь, вперёд. Иди, Даня. До завтра.
Этот тихий, будто закадровый смех над левым плечом. Козловский помнит его так хорошо, что тошно. В смехе, просачиваясь сквозь, звучит: иди - и тебя отпустит, мы отпустим, на этот раз - да, сегодня - да, а, впрочем, разве это обещания, никто не обещает, кто же рискнёт.
— Так нельзя, - говорит он - и разворачивается к Олегу лицом. Меньшиков выгибает бровь, любопытство на его лице расцветает ярко, не спутать. А ещё - что-то там, в этих темных глазах, что-то в позе - слишком небрежной, вплоть до натянутости, кричит. Козловский не слышит, о чем, не может понять.
— Чего нельзя-то?
— Мне нельзя, - не отвечая на этот, но отвечая на другой, разлитый в воздухе, выдавливает Данила. - Понимаете вы? Вы понимаете?
Олег смотрит на него очень долго - то ли изучающе, то ли желая ударить, то ли - выставить за дверь, а потом говорит:
— Нашелся прокаженный, молодец, - и делает шаг вперёд. - Очень долго упивался прокаженностью своей, да, я погляжу? - оказывается прямо напротив, смотрит в глаза, не отпуская взглядом. - Только ты очень заметно упивался, Даня. Так уж решил бы что-нибудь, - и подаётся ближе.
Козловский закрывает глаза - тьма падает сама, обрушивается, задавливает со всех сторон - но Меньшиков только протягивает руку, чтобы нажать на ручку открываемой вовне двери.
— Иди, - Олег кивает в слабо освещённый коридор. - Спокойной ночи, Данила.
Спокойные ночи кончились давно, и по-другому уже не будет, - вдруг понимает Данила, - как раньше не будет больше никогда. Он кивает, разворачивается и уходит - переступая через порог так, как прыгали с корабельных бортов сошедшие с ума в шторм.

13.
— Это должно было пройти. Не сразу, но со временем, - говорит он. Стоять на одном месте чертовски холодно, и руки зябнут в карманах куртки - когда-то это всё уже было, но дежа вю неясное, расплывчатое.
— От машины отойди, - негромко бросает Меньшиков. Данила послушно отступает на шаг в сторону; писк отключаемой сигнализации короткий и слишком громкий в тишине полупустой стоянки. - Должно было, значит?
— Но не прошло, - шепчет он. Олег проходит мимо, огибает машину, открывает водительскую дверь, - и уже не пройдёт, я знаю. Смотрю на вас и понимаю, что не пройдёт.
— Так проказа - она и не проходит, Данила, - доверительно сообщает Меньшиков, опустив локоть на дверцу, - она же неизлечимая, смертельная, - в чужом голосе - тщательно отмеренный цианид. - Ты б не контактировал бы с больными. На всякий случай.
И тогда Козловский смотрит ему в глаза. Смотрит, как цепляется - тяжелеющим, не своим взглядом.
— Поздно, - в тон отзывается он. - Болею уже. Болезнь - персонифицированная. С ней что мне делать?
Меньшиков отворачивается, садясь в машину, и Данила не сразу слышит это:
— Стоять долго собрался, до утра? Садись давай.

14.
Под Ярославлем, - говорит Женя, - сегодня выпал первый снег. Отлично теперь съемки пойдут, особенно те, что в Ухре, по пояс в воде. Он рассказывает не спеша, травит какую-то байку, а потом вдруг говорит:
— Да ты смеёшься, Козловский.
— Нет, ты чего, рассказывай, - Данила крепче зажимает телефон между плечом и ухом.
— Ты не понял, - отзывается Пронин - он там улыбается, что ли? - в смысле: я говорю, а ты смеёшься. Сто лет не слышал в живую, - пауза долгая и сочная, вся - сложение переменных. - Козловский. Без околичностей. Ты себе разрешил?

15.
— ... А знаешь, как называется то, что происходит у тебя с Меньшиковым?
Знаю, - отвечает он собственной памяти. - Я знаю.

[Гость]

*ебанувшийся от счастья заказчик еще не начал читать* ЕСТЬ! ЕСТЬ СЧАСТЬЕ В ЭТОМ МИРЕ!
ПИШЕШЬ-ПИШЕШЬ ЧУЖИЕ ЗАЯВКИ - И ЗНАЙ, ЧТО ТВОЮ ТОЖЕ ИСПОЛНЯТ!
Так, все, выдыхай, бобер. Покури, успокойся и почитай. Счастье есть.

[девочка Ив]

Тебя же всё выдаёт, ты ведь дёргаешься, когда он рядом

ДА ДА КАК ТОЧНО, АВТОР *принесла и положила сердце*

А теперь можешь закрыть глаза и визуализировать. Ты знаешь, что представлять.

Пронин ваш, кто бы это ни был - идеальный.

— Ол-ле... г...

всио

Меньшиков молчит - недолго, но так громко, что в ушах нарастает гул

!!!!!!!!!!!!!!! нет таких слов! только сирца!

— Нравился - и разонравился? - уточняет Олег.

Ты б не контактировал бы с больными. На всякий случай.

*захлебнулась восторгом*

Ооооххххщ, хорошо-то как!
Автор - котик!

П.С. А я ведь даже не собиралась исполнения по этой заявке читать!

[pelman.]

— Я - да. И ты - да.

и я - да.

а дальше просто нацитирую:

Я - это был твой старт. Не обнадеживайся, только старт

Данила утыкается лицом в колени и бьёт кулаком по полу, скаля зубы.
— Говори, Козловский, полегчает. Узнаю приход.

— Это тебе уже не тайные влечения, - бормочет Женя, - это четкая персонификация. Ты попал, Даня

— Изречешь истину, Жень?
— Это я могу, - кивает он, присаживаясь на край постели. Сигарета тлеет между его пальцев. - Если бы ты платил мне за каждую, я бы уже ел с золота.

— Даня, - Женя выпускает из лёгких выдох медленно, чтобы не сорваться на нездоровый смешок, - Даня, ты с ним трахнуться хочешь? Прости мне мой французский, но это... это часть смысла, что ли.
— Пронин, ты сейчас вон пойдёшь, - очень тихо откликается Данила. Страшно-тихо, почти свистом.
— Не пойду, - тот качает головой. - Сейчас - точно не пойду. Ты же не хочешь, чтобы я уходил, - доверительно, как-то устало сообщает он, - иначе для чего я здесь вообще? А теперь можешь закрыть глаза и визуализировать. Ты знаешь, что представлять.

— Ол-ле... г... - имя выталкивается, сыпется, раздробленное, с губ, и Данила хватает ртом воздух, словно стремясь поймать это, сорвавшееся, обратно, ухватить, возвращая, но кому, как не ему, знать: возврата не бывает.

стыдное (по Козловскому) и сладко-терпкое (по нему) послевкусие.

Это не гримёрная, - мелькает в голове, - это - моя камера смертников.

Персонификации, - Женин голос звучит в голове отчётливо, отзывается эхом, - персонификации. Данность.

ожится на спину очень медленно, мягко, как на холку дикому зверю. В жесте есть что-то приручающее, и Козловский втягивает воздух сквозь сомкнутые зубы. Перебор, вот совсем скоро, через какую-то секунду, будет уже перебор.

— Так проказа - она и не проходит, Данила, - доверительно сообщает Меньшиков, опустив локоть на дверцу, - она же неизлечимая, смертельная, - в чужом голосе - тщательно отмеренный цианид. - Ты б не контактировал бы с больными. На всякий случай.

мать. моя. женщина.
у меня нет сил даже подняться покурить, у меня нет сил это перечитывать, я сижу и тупо пялюсь в монитор.
гооосподи. господи.
автор, маска, я вас знаю, я узнаю ее из тысячи, автор, маска, я вас люблю, автор, выходите за меня в тысячный раз, и в деститысячный, автор, выходите, я готова варить вам борщ и делать чизкейки, автор, я ради вас научусь готовить зефир, автор, простите, я не в состоянии что-либо сказать, автор, автор, нельзя быть на свете прекрасной такой, автор, я вас люблю.

[Гость]

Заказчик! А вдруг там плохо! *испуганно* Вдруг нет счастья *автор скрестил всё, что только можно скрестить в теле человеческом*.

ПИШЕШЬ-ПИШЕШЬ ЧУЖИЕ ЗАЯВКИ - И ЗНАЙ, ЧТО ТВОЮ ТОЖЕ ИСПОЛНЯТ!

Закон Фостерс! В смысле, вселенская гармония).

Грациозный Юнкер,

ДА ДА КАК ТОЧНО, АВТОР

Сублимировать и проецировать через Данилу - это святое.

Пронин ваш, кто бы это ни был - идеальный.

Мой друг! Посмотри Гарпастум. ПРОТАЩИШЬСЯ *нечитаемая эмоция*.
А за Пронина спасибо огромное, ащ-ащ.

Автор - котик!

Читатель - тоже!

А я ведь даже не собиралась исполнения по этой заявке читать!

Опустим завесу жалости над тем, что я его навязала

автор.

аааа чеееерт
...
не знаю что сказать

[Гость]

Гусь Хрустальный,

и я - да.

Мы все - да.

И аввв, любимая женщина, женюсь на вас; боже, мы сегодня ещё не женились же, срочно, срочно; почто вы у меня все такие прекрасные, почто ты такая прекрасная, и да, да, чизкейки и видео-хроника семьи *заговаривается и умолкает*. Спасибо нечеловеческое. Ты не представляешь, какое. У меня тут сейчас - волна, покачиваюсь и медитирую. Снова - разжавшаяся пружина. И ЧЕРТ ЭТА МУЗЫКА *дышит в пакет и тянется обниматься*.

автор.

[Гость]

*заказчик отдышался в пакет*

Вы знаете, автор.
Знаете что?
Это моя единственная заявка на этом фесте. Мне долго не хотелось ничего заявлять: ну в самом деле, все и так напишут, я сама писала. Но отсмотренный Гарпастум не давал покоя, что-то прокололо внутри, и я решила - ну пусть она будет, вдруг? Вдруг это все у Дани - неспроста, кого тогда взять в хэдканон на правах участника истории?

И ВДРУГ. И вдруг - да.
Меня перекрыло с самой текущей под кожей Венеции, этот текст вдыхаешь, мне страшно было от пепельницы отойти, потому что - невозможно было написать лучше.
Прямо из моей головы. Это чистый Клондайк, каждое слово - золото. Каждая деталь, оживляющая этот текст. Его не читаешь, его смотришь, как фильм, потому что все здесь до мелочей живое, его под руками ощутить можно - но страшно прикоснуться, страшно - как это прекрасно. Я просто не могу до конца вместить в свое сознание этот текст, это больше, чем я себе могла вообразить.
Разобрать этот текст по фразам, разбить его на куски и прокоменировать каждый - мне не хватит ни сил, ни слов, потому что о каждой строчке можно долго говорить отдельно, не хватит на это ночей, жизни моей нездоровой не хватит же.

Автор, милый, я хочу поскорее деанон, чтобы убедиться, я хочу угостить вас шампанским, хочу написать что-нибудь для вас, вдруг вам понравится, и вы позволите написать что-нибудь с вами в соавторстве, хочу на руках вас носить.
За что мне такое счастье-то.

[девочка Ив]

Опустим завесу жалости над тем, что я его навязала

автор, я тебе очень благодарна за это!

[Гость]

контора пишет, это же вы не от ужаса, правда? *смотрит в монитор оленьими глазами*

Грациозный Юнкер, объятий в этот тред!

Заказчик. Я уже начала бояться, наматывая тут круги по потолку *выдох*. Ваш автор, на самом деле, чудовищно косноязычен в быту, а потому сейчас я могу только выть. Было слишком страшно, что это не совпадёт с вашим видением - и тут такой отзыв, такой отзвук. Вы меня сейчас откомфортили по-страшному.
И да, жму вашу руку, меня после просмотра Гарпастума не отпускало тем же.

Спасибо вам огромное; облегчение и радость от ваших слов такие громадные, не передать (и щеки горят). И да, да, святой бы деанон скорее, хочется ментально вас обнять Вы прекрасны, ваша заявка прекрасна, Герман-младший со своими античными играми в мяч прекрасен, мир прекрасен, господи *фонтанирует и излучает*. Вот. Спасибо вам ещё раз. До головокружения.

автор.

[pelman.]

И аввв, любимая женщина, женюсь на вас; боже, мы сегодня ещё не женились же, срочно, срочно

НЕМНОГО НЕЛОВКО ПОСТИТЬ СЮДА МЕНДЕЛЬСОНА У МЕНЯ ЕЩЕ ОСТАЛОСЬ ЧУВСТВО СТЫДА ПУСТЬ И В РУДИМЕНТАЛЬНОМ ВИДЕ

и да, да, чизкейки и видео-хроника семьи

определяйся с видом чизкейка, ТРЕТЬЯ ВОЛЯ НЕ ВЫБЕРЕТ

И ЧЕРТ ЭТА МУЗЫКА *дышит в пакет и тянется обниматься*.

музыка, еда и обнимашки: выражаю чем могу
Я МОГУ ТЕБЕ К КАЖДОМУ ТЕКСТУ ДЕЛАТЬ ПОДБОРКУ ХОЧЕШЬ?
простите, упоролась

[Гость]

Гусь Хрустальный, тогда мне нельзя принести сюда кольца, ПЕЧАЛЬ!

определяйся с видом чизкейка, ТРЕТЬЯ ВОЛЯ НЕ ВЫБЕРЕТ

А четвертая - выберет? Окей, поняла, тыквенный требовать не стану, что что поклассичнее и попроще, и о боже, эти почти что домашние разговоры, ащ-ащ).

Я МОГУ ТЕБЕ К КАЖДОМУ ТЕКСТУ ДЕЛАТЬ ПОДБОРКУ ХОЧЕШЬ?

*наглость - второе счастье* ХОЧУ!



автор, как все уже поняли.

[Narcissa_Malfoy]

Автор, снова пол уходит из-под ног, а сердце пропускает удар, когда ваш текст......

Я не читала еще пока, но это сладостное предвкушение.

[pelman.]

автор, миленький, я не настолько прокачала скилл игры на гитаре, чтобы играть вам Мендельсона, могу только праздничный торт

Окей, поняла, тыквенный требовать не стану, что что поклассичнее и попроще, и о боже, эти почти что домашние разговоры, ащ-ащ).

НУ МЫ ЖЕ СЕМЬЯ
ВСЕ БУДЕТ МОЙ КОТИК ВСЕ БУДЕТ МОЖЕШЬ ЗАСКРИНИТЬ ЭТОТ КОММЕНТАРИЙ

*наглость - второе счастье* ХОЧУ!

в болезни и в здравии, в богатстве и в бедности, в горе и в радости ОБЕЩАЮ ДЕЛАТЬ ВАМ ПОДБОРКИ К КАДОМУ ТЕКСТУ, О, ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА

[Гость]

Narcissa_Malfoy, ащ-ащ *не может выразиться больше никак, кроме:*
Автор снова беспалевен, да?))

Гусь Хрустальный, на самом деле вы можете, просто стесняетесь, я знаю!

ВСЕ БУДЕТ МОЙ КОТИК ВСЕ БУДЕТ

*раскачивается в кресле и улыбается во все щи*

в болезни и в здравии, в богатстве и в бедности, в горе и в радости ОБЕЩАЮ

Всё, ваша жена сейчас - излучатель энергии любви во вселенную. Ах, когда-то я, видно, сделала мрзд что-то очень хорошее).
ОБЕЩАНИЯ ЗАПОМНИЛА!

автор, опять же.

[Гость]

Автор, если я вас ни с кем не путаю, а вас сложно с кем-то путать, вы всегда пишите из моей головы - так что резонирующая волна внутри меня вполне закономерно сейчас не дает спать
не могу остановиться.
в Гарпастуме, знаете, есть этот момент, который вклинил Женю Пронина в уже сложившуюся историю ОЕ и ДК в моей голове и заставил перекроить ее частями - заново. Помните - наверняка помните ведь - когда герой Данилы ест практически с рук у героя Пронина, с ложки - без каких-либо предварительных взглядов, слов, договоренностей, просто - идеальная синхронизация. По мне эти несколько секунд тогда как током прошлись, воспитанный годами РПСа мозг подкинул - актеры ведь всегда немного играют себя, что должно быть между этими двумя, чтобы так. И понимаешь ведь, что это результат как минимум пятцадцати дублей, но в параллельной реальности уже все себе домыслил, вплел в канву.
И вот - абсолютно живой Женя, идеально влился, вписался в эту историю, которая, казалось бы, уже создана в фаноне, в которую уже все поверили. Теперь перечитываю этот текст и понимаю, что ему тут место, что без него было идеально, а с ним - совсем через край. Я не знаю, как вы это делаете. Я не знаю, откуда он такой.
Если начать думать, что из Жени осталось за пределами этого текста, - он же тоже человек, - то это все будет как снежный ком, вытесняя из этой истории тщательно охраняемую простоту.

Автор, вы как прекрасная дама, а я - рыцарь и целую край вашего платья за каждое из пяти с лишним тысяч слов
Я могу для вас что-то сделать? У вас есть заявки на фесте?)))

[Гость]

Ох, дай бог, чтобы вы меня ни с кем не путали, не хочется вас разочаровать (мало ли). И да, я помню ту сцену. Идеальная синхронизация - и идеальная, бытовая простота движений (привычных). Понимаю, о чем вы; это «привычных» сюда идёт само, а если и не оно, то что-то другое. У них вообще в Гарпастуме какая-то непозволительно прекрасная сыгранность. За неё невозможно было не уцепиться.
И Пронин идеально вписывается в фанон именно как человек, за которого Козловский мог бы зацепиться - сам, как за олицетворение свободы, за квинтэссенцию её. Женя мог бы быть его предысторией - вот такой, воссозданный, всепонимающий.
Как сказал мне один из самых любимых читателей на стадии бета-ридерства: «Женя - это легкость, которая есть не у всех. Женя - это свобода. Даня - это рамки. Поэтому его так перло с Жени на заре юности. Ему не хватало свободы - он пришел искать её к другому, идеальная на тот момент спайка» (а ещё было «Евгений Пронин - человек и пенталгин», ну перфекшен же!).
Женя вошел в фанон. Это случилось как-то само. И - вот.

вы всегда пишите из моей головы

Вот это практически самая лучшая вещь, какую только можно услышать. Невероятная. Спасибо).
Господи, у меня просто нет подходящих слов в арсенале для того, чтобы описать, как смущающе приятно всё, что вы говорите.

Я могу для вас что-то сделать? У вас есть заявки на фесте?)))

Вы знаете, есть, и я их даже назову, ибо не шибко спалюсь (куда же шибче), но вам станет за меня стыдно
Невыполненных - две: 35 и 40. Ещё 37 и 39 - тоже мои). Там нет практически ничего по отп

[Narcissa_Malfoy]

Автор, ВЫ БОЖЕСТВО. Не устану это повторять!
Это невероятно, просто невероятно! То, как вы соткали этот текст из слов, чувств, эмоций - это сказочный сон, слишком прекрасный, чтобы быть правдой

[Бастард]

Гайз, я только вчера посмотрела Гарпастум. И мне страшно браться за этот текст - судя по комментам, оставшиеся после вчерашнего ошметки разума разлетятся вдребезги а ведь мне еще надо сегодня как-то работать

Автор, люблю вас заранее!

автор, нет конечно DDD от прекрасности!

[Гость]

Narcissa_Malfoy, ваши комментарии никогда не перестанут сиять с силой тысячи солнц! Спасибо нечеловеческое, очень-очень приятно).

Бастард, ащ-ащ, ну скажите же: Гарпастум - великолепное кино? В его честь хотелось не пролететь с текстом, как фанера над Парижем, но заказчик доволен - а, значит, всё отлично). И ничегооо, я верю в вашу трудоспособность в любом функциональном состоянии!)
*автор ловит лучи любви*

контора пишет, аввв, спасибо).

автор.

[Бастард]

Автор, кино прекрасное!

Я честно держалась до обеда. Потом зефир кончился пришла снова и... В том, что оставшиеся полдня я провела со слегка расфокусированным взглядом, виноваты только ВЫ!
Выворачивающий наизнанку текст, от которого перехватывает дыхание и слабеют мышцы, который хочется читать снова и снова, по кругу Спасибо-спасибо вам!)))

[Holy Allen]

Дорогой автор, вы действительно божество, как вам тут уже сказли. У вас такие характеры в фике, так в это веришь, что сердце щемит. Оно так и бывает. Все правда. Все эмоции - они не чересчур, они реальны. Вы разбили мне сердце тем, что вы такая охрененная и так далеко, вы знаете это. У вас в текстах все так чутко, так точно и правильно. Вы самая лучшая, а про остальное я вам уже все сказала.

[Bradly]

Автор, это просто ааааааааааааааааааааааааах.......Просто завораживает...Огромное спасибо за такие сильные эмоции.

[Томас_Андерсон]

всё уже украдено до нас всё уже сказано. добавить нечего. я даже не плАчу, просто... это...
..........................................

[Sandy_Martin]

АВТОР КТО ВЫ И КАК ВЫ ЭТО ДЕЛАЕТЕ
я в шоцы, как говорят украинцы.
текст настолько уникален. настолько насыщен яркими метафорами. причем у них даже есть своя определенная направленность.
вам бы книжки писать, а?
а самое главное - самое любимое у меня всю жизнь - когда слова можно с текста содрать, а под ними чувства горят, пульсируют, в данном случае кровоточат.
сколько ума и страсти. редкое сочетание.
хотя это стихотворение было эпиграфом уже где-то на этом фесте, но оно неотступно крутилось у меня в голове все время чтения. текст и герои у вас по-бродски необычные и пропитанные любовью.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.


Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.