#12

[Legenda17Fest]

Пишет  Грациозный Юнкер:

24.05.2013 в 23:57

Тарасов/Харламов, Тарасов/Балашов младший.

Сын Балашова в бытность в ЦСКА влюбляется в Тарасова, тот его отвергает и, в связи с истериками и бесталанностью, выгоняет из комнаты. Балашов-старший считает, что АВ испортил его сына и мстит. Валера как-то узнает об этом всем, ревнует, любит Тарасова и т.п.
Хэппи энд.

Вопрос: хочу исполнение!

1. +		32	(100%)
Всего:		32

@темы: другие персонажи, выполненная заявка, Тарасов/Харламов, Валерий Харламов, Анатолий Тарасов, другие пейринги: слэш, Эдуард Балашов

Comments

[Гость]

Заказчик, моя любовь, зефир моих чресел, автор слегка извратился над вашей заявкой, ибо хэдканон такой хэдканон. Но я знаю, что вы котик, и не станете очень уж сильно бить меня по почкам.

~ 5740 сл., PG-13, авторская вычитка.

1/?

я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.

Иосиф Бродский.

Часть первая. Цветовой круг, холодная половина. 1965-й год.

Анатолий Тарасов знает, как это случается. Выдернутая чека, три секунды, а ноги приросли к полу, не двинуться. Мальчишка на льду резко тормозит, разворачивается - белая ледяная пыль, искрясь, плещет из-под лезвия конька - и встречает его взгляд. Витя Балашов смотрит на него своими огромными глазами - размытая берлинская лазурь - в которых бьётся что-то страшное, и Тарасов считает до-разрывные секунды: три, две, одна. Конец.

*

— Не нравишься ты мне в последнее время, - отец качает головой, откладывая в сторону Правду. Газетные листы шелестят оглушительно громко. Виктор отрывает глаза от поверхности чайной чашки - за пятнадцать минут завтрака он не отпил ни глотка. - Чего не ешь?
— Не голодный, - откликается он. Пальцы бессознательно теребят жесткую бахрому, свисающую с плотного псевдокружева скатерти. Он смотрит в собственные колени; светлая челка, упав на глаза, скрывает взгляд, и Виктор мог бы быть этому рад, если бы задумался об. Отцу не видно его глаз - воспалённых, в прозрачно-алой сети лопнувших сосудов. Впрочем, всегда можно было бы сказать «Перетренировался», «Словил по лицу», «Не выспался», но врать сложно, а говорить правду - невозможно. Виктор опускает голову ещё ниже, руки натягивают желтоватое кружево. Чашка со звоном вздрагивает на блюдце. Он не сразу понимает, как тяжело дышит - и как пристально смотрит отец.
— Нет, - после паузы тяжело роняет тот. - Нет, Витя, не нравится мне всё это. Тарасов ваш на убой загоняет.
Виктор только кивает. Ему тоже не нравится. Ему не может нравиться, - пусть они и говорят о разных вещах. Ему не должно нравится то, что происходит в отрывистых сновидениях на грани яви, когда комната плывёт перед глазами. Руки, мягко вжимающие его плечи в постель. Узкие жесткие губы, проскальзывающие по горячему лбу. Тяжесть чужого тела, накрывающая сверху, - стыдная, сладкая, от которой сводит каждую мышцу, и он выгибается над постелью с жалобным, скулящим стоном, толкаясь бедрами вперёд. В издевательскую, охлаждающую пустоту - и распахивает глаза. Каждую ночь он один, и каждую ночь их - двое. Он и тот, кого ему нельзя, просто-напросто нельзя так - слово тоже липкое, тягучее, сахарное, неприличное - хотеть.
Виктор сжимает в пальцах скатерть так сильно, что почти рвёт её со стола. Чашка, качнувшись на блюдце, падает на бок. Разлитый чай растекается тёмным пятном, и он смотрит, как загипнотизированный.
— По врачам бы тебе, Витя, - голос отца обманчиво-участливый, - не следят там за вами, что ли, в вашем ЦСКА? Разобраться бы.
Чайное тёплое пятно всё ширится. Мама огорчится. Это её любимая скатерть.
Врача, - думает Виктор; это единственное, что он улавливает. - Да, папа. Мне нужно врача.

*

Он чувствует этот взгляд телом - кожей, мышцами, костями; взгляд, от которого свербит между лопаток. Но не оборачивается, только, помедлив, натягивает красно-синий свитер. Руки почти не дрожат - это большое личностное достижение, которое не слишком-то радует. Он уже не очень хорошо помнит, когда его в последний раз что-то радовало или огорчало.
— Ну что, орлы, - чужой голос жесткий, в нём лёгкий металлический звон. Виктор всё ещё не оборачивается. - Подпаливать Крыльям крылья вас не призываю. Всё остальное знаете сами. Присядем.
Виктор садится только тогда, когда Саша Рагулин дергает его за рукав - почти падает на скамейку, как подкошенный, вскидывает голову автоматически - и невидимый соперник, играющий нечестно и грязно, бьёт его по рёбрам. Вдох с влажным хрипом встаёт поперёк горла. Глаза напротив - концентрированная льдистая чернота, выжигающий глянец.
— Веселее, вы в хоккее, - словно между делом бросает Тарасов - и поднимается на ноги. Он выходит из раздевалки первым, но - прежде чем уйти - оборачивается. - АлексанПалыч, Анатолия не обходи, - Тарасов смотрит на Рагулина, кивая головой в сторону Фирсова. - Выпущу молодняк - пустите покружить балетных.
Виктор не сразу понимает, что про молодняк относилось к нему. Мысль оформляется с опозданием, так же, как и любая в последнее время, через тело. Сашка бьёт его по плечу - от всей души, так, что он подаётся вперёд - и бросает миролюбивое:
— Не дрейфь, балетный, всё отлично будет, - и, повернув голову, вдруг серьёзнеет. - Вить, ты чего такой напряженный?
— Порядок, - отзывается он. - Порядок, я нормально.
Примерно в ту минуту - десятком секунд раньше, десятком позже - он понимает: так больше нельзя. Он умеет хорошо только одно - играть, и если то, что происходит, мешает ему выходить на лёд, если это сбивает с ног, если чужие глаза и чужой голос связывают по рукам и ногам, - надо что-то делать. А дальше - хоть в застенок, хоть в психушку. Там ему самое место - на липком, выпачканном дне, потому что он не такой, как все они, он хуже, и Виктор осторожно поводит плечом, скидывая чужую руку. Чтобы Саша не замарался.

*

Тарасов, схватив Рагулина за плечо, почти отбрасывает того в сторону; Саша отлетает к стене - высящийся над половиной команды, мощный, как крепостная стена, закрывавший Виктора от дверного проёма. Почему-то никого не удивляет, что в Тарасове столько силы. Над раздевалкой повисает густая и тяжелая, горячая, как банный пар, тишина. Она липнет к коже, её хочется соскрести, содрать с мясом, и Виктор подавляет желание в кровь расцарапать коротко остриженными ногтями лицо.
Он поднимает голову, смотрит на Тарасова снизу вверх - и видит, что тому страшно. Что ж, он хорошо понимает Анатолия Владимировича: тот хотел посмотреть ему в глаза - а смотрит в мёртвое блёкло-синее стекло. Наверное, это и правда должно пугать. Сашка дёргается, пытается выйти вперёд, что-то сказать, но Тарасов вскидывает руку, выставляя ладонь, и Рагулин отступает на шаг. Тишина тяжелеет, густеет, въедается под кожу.
— Балашов, - голос у Тарасова надтреснутый, - за мной.
На этот раз он тоже чувствует спиной чужой взгляд; сразу много взглядов. Но они-то не просверливают позвоночник.

[Гость]

2/?

*

— Завтра с утра приходишь и берёшь открепительный, - Тарасов начинает говорить, едва Виктор вслед за ним переступает порог кабинета. - У тебя две недели. Хочешь - в Кисловодск, пить минералку, а хочешь, Витя... Ви-тя, - вдруг, раздробив пополам имя, как дробятся у Виктора кости в теле, чеканит он. Но чеканка мягкая, плавкая, непривычная, и Балашов вскидывает голову. - Витя, что это было?
Это была шайба в собственные ворота, - почти готов ответить он. Констатация фактов - всё, что ему остаётся.
— Я устал, - бормочет он, прикрыв глаза. - Я устал просто. Очень.
— Вот и отдохнешь, - после паузы кивает Тарасов. Он стоит у стола, скрестив на груди руки, запертый на все замки, запечатанный сургучом, и Виктор дышит ртом, втягивая воздух сквозь зубы, проговаривая про себя только одно: я болен, болен, болен, серьезно, неизлечимо, спасите, спаси. - В куйбышевском Маяке. Отличная армейская команда. Войдёшь в форму.
Куйбышев, - взрывается, кислотно вспыхивает в мозгу. - Куйбышев далеко. Хочу. Не хочу. Пожалуйста. Не надо.
— Сам видишь, Витя, - Тарасов смотрит прямо в глаза: лицо острое, можно порезать пальцы - можно было бы, если бы допустимо было коснуться, но нельзя, конечно. - Играешь в последнее время из рук вон. Пока не идёт. Куйбышевские тебя подтянут, полгода - и вернёшься.
Не вернёшься, - слышит Виктор. Это «Не» такое ясное, четкое, звучное; ему даже не обязательно быть произнесённым вслух. Это прекрасная видимость спасения - уехать далеко, тянуть областную команду, чтобы вырваться вперёд, вернуться победителем, сказать: «Вы прогнали. Но я снова здесь. Я вылечился». Ему очень хочется верить, что там он действительно вылечится, но Виктор вдруг понимает четко и ясно, так, будто весь всё вниманиё фокусируется на этой мысли: не вылечится. Нигде. Никогда.
— Я же умру, - очень тихо и очень четко произносит он. Ему даже удаётся посмотреть Тарасову в глаза. - Я там умру, не надо.
Тот морщится не скрываясь.
— Балашов, только без шекспировского трагизма. От сезона в СКА ещё никто не умирал. Всё, заканчивай детский сад. Открепительный. И Маяк. Я уже договорился.
Уже, - тихий-тихий звон в ушах, серебряный, пугающий, - уже.
— Почему вы не понимаете? - упрямо, настойчиво переспрашивает он, шагает вперёд, навстречу, закрыв глаза. Как шагают - вниз. - Почему вы не можете понять? Я сливаю игры, я понял. Я больше ничего не могу, я понял. Всё, я понял, гоните с концами, зачем открепительный, сразу гоните, только не отсылайте. Ну? Не отсылайте. Не могу так больше. Не могу терпеть.
Третий шаг. Пол плавится под ногами. Расстояние вдруг исчезает, сокращается до минимума, он стоит слишком близко, почти прижимая Тарасова к краю стола. Кончился твой хоккей, Витька, - кто-то произносит это в его голове - отчего-то рагулинским голосом, - вот и кончился твой хоккей, дурашка ты, Витька.
— Балашов, у тебя температура, что ли?
И он даже успевает кивнуть - прежде чем, подняв руки, берёт чужое лицо в ладони. Последнее, что он видит, это глаза, черные, как псевдокофейный напиток в маминой чашке, глаза. Широко, изумлённо-негодующе распахнутые. Рот, в который он с силой вжимается губами, будто знаком в поцелуе. Виктор помнит его по снам, по своим полу-явственным снам, где было жарко и хорошо, стыдно и тягуче-больно, липко-грязно и единственно правильно. Тарасов крепко сжимает губы в тонкую линию - и, схватив его за плечи, почти отшвыривает от себя. Проводит по губам тыльной стороной ладони.
— Умру, - качнувшись на месте, бесцветно повторяет Виктор.
Но теперь не жалко. Теперь можно. Теперь можно даже в Маяк, хотя, кажется, уже поздно.
— С концами, говоришь? - чужой голос хрипит, как отыгравшая пластинка под граммофонной иглой. - Значит, будет тебе с концами.
Кислород вымораживается весь. Надо всем городом.
Виктор улыбается - сумасшедше и искренне. Облегчение такое страшное, что сводит конечности. Вот всё и понятно. Вот всё и выяснено. Вот и финал.

*

Он бьет кулаком по столу. Карандашница подпрыгивает, что-то падает, исчерченный лист, лежавший на краю, слетает на пол. Бьет второй, третий раз, так, словно хочет переломать все кистенные кости. Телесная боль - лучший отвлекающий маневр, стоящий того самообман, но сегодня не срабатывает. Он бьёт ещё и ещё.
— Мальчишка! Сосунок! Щенок!
Наконец, хрипло выдохнув, опирается о столешницу руками, сутулит плечи, опускает голову. Растрепанные волосы падают на глаза.
— Щ-щенок, - тише, хрипче повторяет Тарасов. - Мальчишка. Идиот.
Тяжесть в груди ноющая, давящая, перетекающая под лопатку, опасная. Давняя знакомая.
— Щ-щенок, - одними губами проговаривает он, дышит глубоко, не умея вдохнуть до конца. Хочется опустить голову ещё ниже и побиться о крышку стола ею. Телу жарко, по венам течёт чистая водка. Девятнадцатилетний недопёсок, необстрелянный подранок, золотящаяся чёлка, как это случилось, как это совпало, кто вообще мог знать, предвидеть, просчитать это больное совпадение.
— Я должен был знать, - говорит вслух. - Я должен был!
Щенок, приходивший к нему всего дважды - так, как и было боязно. Один раз во сне - горячем и тягучем, как кипящая смола. Второй - наяву, вместе со своим «Не могу терпеть».
— А надо было мочь, как я мог, - хрипло шепчет он. - Это мне в наказание, Боря.
Кулагин, прислонившись спиной к двери кабинета, смотрит в пол. Ему нечего ответить. И нечем - будь всё проклято - помочь.

*

Из соседней комнаты слышится футбольная трансляция - Спартак играет с ленинградским Зенитом. Шум приятный, нужный, он раскачивается вперёд-назад под этот комментаторский речитатив, впившись пальцами в волосы. Всё самое лучшее и самое худшее уже случилось, было, прошло, теперь только конец, только колодезное дно.
— Витька, ты что в темноте сидишь?
Силуэт отца в дверном проёме - черная фигура на ярко-желтом фоне, угрожающая, чужеродная в его выстуженном пустом мире, но надо же отвечать. Пока ещё надо. Он даже открывает рот - беззвучно, как выброшенная на берег рыба, и жабры открываются, пытаясь выцедить из воды каплю кислорода, но нет ничего, кроме воздушной пустоты.
— Ты что? Чего с тобой? Виктор? - отец ступает в комнату, как ныряет в эту его личную глухую темноту, прорезает её шагами, подходит ближе, садится рядом. - Объяснись!
Слушаться приказов - это он умеет почти хорошо, на голых рефлексах.
Виктор, сложившись вдвое, согнувшись, как от удара в живот, клонится к его коленям, утыкаясь в них лбом. От отца пахнет далёким, невозвратимым прошлым - ясностью, покоем и домом, рассудком, жизнью и простотой, - всем тем, с чем уже покончено. Голос кипит, пузырится в горле, и он, хватая раскрытыми губами воздух, захлёбываясь вакуумом и глотая его огромными кусками, выплёвывает скопленную за грудиной жижу: «Тарасов», «Не могу», «Снится», «Сводит», «Хочу», «Папка...»
Он не замечает, что отцовские ладони, лёгшие ему на затылок, судорожно напряжены. Отец смотрит поверх него, куда-то в угол комнаты, и он никогда не захотел бы видеть этого взгляда.
Что ты сделал с моим мальчиком, сволочь? Что ты с ним сотворил, мразь? Я же тебя посажу. Я же тебя...

*

И на войне вдруг становится, как на войне.

[Гость]

3/?

Часть вторая. Цветовой круг, тёплая половина. 1968-1972-й года.

Анатолий Тарасов знает, как это случается. Выдернутая чека, три секунды, а ноги приросли к полу, не двинуться. Мальчишка на льду резко тормозит, разворачивается - белая ледяная пыль, искрясь, плещет из-под лезвия конька - и встречает его взгляд. Валера Харламов смотрит на него этими огромными глазами - коньячный росплеск - в которых бьётся что-то страшное и жаркое, и Тарасов считает до-разрывные секунды: три, две, одна. Конец.

Он просто слишком уж понадеялся, что этого больше никогда не повторится. Он снова не сумел предвидеть.

*

Валера выкручивает вентиль и тянется за полотенцем. Воздух в душевой влажно-горячий, плотный настолько, что его можно кусать зубами, как желе - долговато отмокал, однако. Он прикладывает полотенце к лицу, когда слышит из-за приоткрытой двери приглушенное:
— ... и как у него там?
— Да никак, - голос как будто не рагулинский, хотя Валера его вроде узнаёт. - Гоняет свою химкинскую мелкоту. Я ему: «Вить, ты бы попробовался куда, если в форму войдёшь, тебя же с руками оторвут», ну, пусть в областную сначала, Толь, ты помнишь, каким он был?
— Помню, - откликается Фирсов - так, словно с глухим стуком роняет, разбивая об пол, некую - ту самую - память. - Помню. Как Чебаркуль вон, считай.
— А теперь учит семилеток вертолётикам. Толь, я дерьмо, знаю, но я оттуда еле смотался, не могу смотреть на него такого. Двадцать два, ты понимаешь, двадцать два года парню, а он выглядит, как... как наш Тарас. Да хуже, как Палыч! Глаза пустые, страх. Когда улыбается - лучше б не улыбался, выть хочется. Я уж думаю, что, может, сходил бы уже к папашке-то, так ведь не пойдёт. Вот и крутит... вертолётики.
— Закладывает?
— Ты столько не выпьешь, - тихо отвечает Рагулин. Голос вплывает в душевую, нависает над головой, как тот пар. - И он же спрашивает. Понимаешь, спрашивает. Улыбается, как под живот пнутый, и спрашивает.
— А ты что?
— А я ничего. Отвечаю. Рассказываю. Мол, всё по-старому, гоняет, как раньше, вообще не изменился, веселее, вы в хоккее и вообще. А потом возьми и ляпни: полуфабрикатов, говорю, в молодежке набрал, в Чебре натаскал и к нам взял, растит тут одного. Ну придурок, Толь, знаю, - Валера почти видит, как Рагулин там, в раздевалке, разводит руками. - Он ничего. Промолчал. И вдруг возьми и спроси с этой улыбкой своей: «Меня вспоминает?»
— Херово, Шур, - из-за двери слышатся стук и шорох - ребята собирают вещи; вжикает молния на чьей-то спортивной сумке.
— Херово... Слышишь?
— Чего?
— Вода шуметь перестала.
Харламов только тогда понимает, что так и простоял всё это время - с поднятыми руками, сжимающими полотенце. Он растирается напитанной влагой тканью так неистово, словно хочет содрать с себя кожу, и в раздевалке трещит натянутая, как тетива, тишина. Она лопается резко - с хлопком закрываемой двери, становясь обычной, гулкой, никакой. Валера медленно-медленно садится на кафельный пол и прижимается затылком к стене. Он знает только одного «Витю» двадцати двух лет, который может интересоваться тем, как там дела в ЦСКА и не изменился ли Тарасов. Эту историю («А потом он сливаться стал. И Тарас его того... взашей») рассказывают всем новичкам - как поучительную байку, как ночную страшилку в спальнях Орлёнка.
Только Валере кажется, что не о том они рассказывают.

*

Она тихо всхлипывает, вжавшись затылком в промятую подушку и пытаясь вдохнуть воздуха, впивается ногтями в его плечи. Они так и замирают оба на короткие три секунды, а потом Валера осторожно отстраняется и, перекатившись по постели, садится на самом краю, растирает ладонями лицо. Мудак, какой же ты мудак, Валера Харламов, - бьется в такт с жилкой на виске, пульсирует, вспыхивая, на внутренней стороне век. Ира, помедлив, приподнимается, тянется ближе, но не приникает ожидаемо (он - успевает напрячь плечи), не вжимается мягкой грудью в спину. Только пугливо, как если бы он был опасной тварью, касается кончиками пальцев плеча. Голос её вибрирующе хрипит:
— Ты ведь не здесь, да, Валера?
Он не знает, что ей ответить, и просто качает головой. Хочется исчезнуть, чтобы не утаскивать её вслед за собой на болотистое дно, где вязко и грязно, где глубина такая, что не дотянуться до поверхности, где человек с узкой прорезью рта смотрит на него внимательно, черно и долго, и кожа обугливается под этим взглядом, сходит лоскутами, а сверху, по живому мясу, раскалённым железом проходится то «Меня вспоминает?». Валера неосознанно дёргает плечом, не понимая, что сбрасывает её руку. Ира больше ничего не говорит. Она отстраняется и ложится, отвернувшись к стене - так, словно хочет с ней слиться, но этого он не замечает тоже.
Валера пытается вспомнить, когда всё началось - может быть, станет легче, но ему не вспоминается. Вроде - это просто было всегда. Этот человек был всегда - тенью за левым плечом, тенью в собственных глазах, тенью в разворошенной постели, пахнущей негой и телесным жаром. Он знает: так не бывает, не должно быть, за это сажают, это лечат, должны быть лекарства, он нездоровый человек, всё дурь. Дурь выбивают.
Он тоже пытается выбить, но, кажется, без пользы.
Может, ему тоже придётся закончить вертолётиками в Химках.

*

— Сань, на пару слов тебя можно? - они выпивают по чуть-чуть - Валера не слишком хорошо понимает, чего именно, Гусь с Борей Михайловым откуда-то приволокли бутылку с замысловатой этикеткой - за победу на этом чемпионате семьдесят первого года. Голове становится легко-легко, а внутри поселяется развязывающее узлы, всё допускающее, почти убаюкивающее тепло. Вряд ли он когда-то нашел бы момент лучше.
— Не вопрос, Валер, - Рагулин отмахивается от чьего-то окрика и, сжав его плечо, сам ведёт из номера. В гостиничном коридоре до рези в глазах светло и удивительно пусто. Саша толкает дверь на лестницу - иХарламов, не возникая, идёт следом. Пахнет на лестнице чем-то странно приятным - удивительной чистотой, кажется.
— Ну, рассказывай, Валер, чего смурной такой. На тебе же лица нет, - Саша прислоняется к перилам, смотрит внимательно, но как-то нетребовательно - мол, кто из нас хотел говорить, смотри, какой крючок тебе кидаю. Валера крючок послушно ловит - удачный, ничего не скажешь.
— Сань, хочешь - пошли меня, но я спрошу. Что у Балашова с Тарасовым за тёрки?
Звучит почти невинно. Целомудренный, не подкопаешься, вопрос. Валера сам поражается своему актёрскому таланту - откуда только берётся небрежность в голосе. Рагулин смотрит так, словно ему хочется закурить.
— Валер, а ты чего у меня спрашиваешь?
— Могу ещё у кого, - с готовностью откликается Харламов. За грудиной что-то обрывается - коротко, резко, будто разламывается капсула, из которой выливается какой-то лихорадочный, нехороший жар.
— Нет, ещё у кого не надо, - негромко, будто и не ему, в сторону, отвечает Саша, толкается носком лакированного ботинка в ступеньку. - Что, совсем достал наш спорткомитетовский?
— Прохода не даёт. Но я тоже не дурак, вижу, что не во мне дело. Там, говорят, какая-то история у них была из-за сына балашовского?..
Он почти не врёт, он просто ищет обходные пути, это же должно быть гораздо проще. Но жар ползет по рукам, ногам, втекает в кончики пальцев, ширится, выступает маковым на скулах. Рагулин смотрит ему в глаза как-то скорбно и задумчиво.
— Кто говорит-то, Валера?
— Да все говорят, - беспечно откликается он.
— Все, значит, - и ещё раз пытается всковырнуть мыском лестничный камень. - Валер, - Саша вдруг подаётся вперёд, наклоняется близко-близко и говорит негромко, спокойно, ровно: - не то спросить-то хотел. Не знаю, что у тебя в котелке варится, не моего ума дело, ты уж прости, но ты постой и стоп себе подумай. Не ты первый погоришь.
— Да я, - Харламов вскидывает голову.
— Молчал бы, - неожиданно твёрдо обрывает Рагулин. Слово давит сверху, как бетонная плита, как лом на плечи. - Я уж видел одного такого как-то. Прям глаза у вас похожие, когда... А, - он отмахивается, морщится, потом поднимает и кладёт ему на плечо руку. - Ты не думай, я не специально. Просто заметил как-то. А про историю ту забудь. Был парень, играл хорошо, мог бы взлететь, а вместо этого взял и сдулся. Вот и сказке конец.
Саша отступает и уже доходит до двери - тяжесть его ладони всё ещё чувствуется на плече - когда Валера окликает; слова рвутся сами, голос трещит по шву:
— Сдулся, Сань? А теперь вертолётики? Химки и вертолётики, да? Почему он его турнул, Сань? Почему турнул?!
Рагулин, на мгновение застыв, вдруг как-то неприлично, как быть не должно, сутулит плечи, весь становится меньше, обмякает, будто из тела вынули разом все кости, и оборачивается. Глаза у него - жалеющие.
— Ты ж знаешь, Валер, почему. Вот и думай теперь. Если играть дальше хочешь - хорошо думай, а то сломаешься ведь - и сам не заметишь.
— Сань!
— Ну? - тот уже нажимает на ручку двери.
— Сань, они... встречались потом?
— Ну и дурак ты, Харламов, - Рагулин качает головой. Дверь за ним закрывается тихо-тихо. Валера ещё долго стоит на слишком ярко освещённой лестнице, пахнущей какой-то чужой, европейской чистотой, и смотрит перед собой. Дурак. Безнадёжный. Он знает.

[Гость]

4/?

*

Ира уходит в феврале семьдесят второго, сразу после игр в Саппоро. Прячет мокрое лицо с припухшими веками в меховом вороте, поднимая с пола единственную сумку - резко, испуганно, не дав ему помочь, - и выходит за дверь, не обернувшись. Она думает, бедная, что у него кто-то есть; он рассмеялся бы, если бы мог. Она не знает, что у него нет никого и ничего, кроме наваждения, которое никогда не дастся в руки. Только не ему.
Аварию, следующую после, и все её последствия он через какое-то время начинает воспринимать почти философски. Как оплаченную стоимость.

*

Он не спит ровно двое суток после того матча. О том, что больше не является заслуженным, узнаёт утром - по телефону. Голос, знакомый до кома в горле, сообщает две новости одну за другой - «Лишили вас звания, Анатолий Владимирович, что ж вы так» и «Харламов-то ваш вчера разбился. Живой, слава богу». Тарасов сжимает пальцы в кулак так сильно, как сжимал бы их на чужом горле до тех пор, пока из него не стал бы вырываться сипящий хрип. Он чувствует, как бешено начинает пульсировать жилка на виске - и жар, горючий, воспламеняющийся жар ударяет в голову. Торжество, которое Балашов даже не пытается скрыть, действует, как брошенная в лужу бензина спичка.
— А вы и рады, Эдуард Михайлович?
— Чему же радоваться, бог с вами, Анатолий Владимирович! - актёрская игра нарочито дурна. - Тренеров теряем, игроков теряем... Вот так и бывает - был молодой парень, способный, форвард, звезда, а потом - всё потом.
— Не всё, - голос хрипит нехорошо, многообещающе. - Ой, не всё, Эдуард Михалыч. Тут мы ещё посмотрим. Я ж не легко ломаюсь - да и ребята мои не из слабых.
— Не из слабых? - странно отзывается Балашов - и кладёт трубку. Тарасов, прикрыв глаза, тяжело опирается на стол. Исключения. Может быть, есть исключения, - да, это он тоже помнит - и не позволит номеру семнадцатому стать таковым, только не в этот раз.
Он разрешает себе стыдный, старческий корвалол уже после - когда подъехавший к полудню Борис силой втискивает ему в руку свежо и сильно пахнущую рюмку. Пятьдесят четыре капли.
— Вот тебе знак, АнатольВладимич, - бормочет Кулагин. Больше они и не говорят, только Борис смотрит так, будто хочет продолжить: «Одного ты, Толя, уже проворонил. Добей себя, родимого, проворонь второго», но не решается. Есть темы, которых они предпочитают не касаться.

*

В ночь перед вылетом Харламову снится лёд. Сон банальный до обескураживания, ему даже кажется, что там, во сне, он очень этому удивляется. На трибунах темно, только из-под дверей сочится слабый желтоватый свет - его достаточно, чтобы, полувслепую нащупывая пластиковые спинки кресел, подняться к последним рядам. Там Валеру кто-то ждёт.
У «кого-то», до странности хорошо различимого в полумраке, светлые волосы - бледно-золотистая чёлка падает на высокий лоб, светло-синие, как размытая краска, глаза и сцепленные в замок руки с разбитыми костяшками слишком уж не хоккейных, тонких пальцев. «Кто-то» резко перестаёт быть безымянным - Валера узнаёт, как только встречается глазами; узнаёт того, кого никогда прежде в жизни не видел даже на фото.
— Вот, - просто говорит тот и смотрит на свои сложенные на коленях руки. - Вот.
Харламов садится рядом. Смотрит вперёд и вниз - на утонувший во тьме лёд, лишь бы не смотреть на тонкий, совсем мальчишеский профиль.
— Посиди, - продолжает слишком молодо выглядящий Витя Балашов (и чего Саня заливал?), - посиди и стоп себе подумай, не дурак ли и что там тебе надо.
— А тебе чего надо было? - тихо спрашивает он. Но тот молчит.
Харламов просыпается с трудом, будто слепо пробирается по тёмным трибунам. В чугунной голове гулко и пусто. Он даже не сразу в очередной задумывается о том, насколько всё это ненормально.

*

Предельно наивно считать, что монреалевские победы дают ему какое-то право. Но если остановиться и подумать, то будет только хуже, поэтому он прямо и очень спокойно встречает Сашин взгляд, когда на сходе с трапа ловит того за рукав и спрашивает, у кого можно узнать адрес Тарасова. Рагулин смотрит на него с тоской и каким-то нехорошим, отчаянным пониманием, а потом отсылает к Кулагину. Саша ничего не говорит - и Харламов ему благодарен. Вещи он внаглую сбрасывает на Гусева и врёт тому что-то про родителей - и даже, кажется, по старой памяти про Иру. Гусь молча кивает и провожает его глазами очень, очень долго, будто оставляя на спине, между лопаток, горящий след.

[Гость]

5/5.

Эпилог. Цветовой круг, полный спектр. Сентябрь 1972-го.

На звонки в дверь никто не отвечает, «На даче ихней все», - ворчит спускающаяся по лестнице соседка и окидывает его таким взглядом, будто он собирается вскрыть дверь скрепкой. Харламов улыбается ей, как надеется, очень приветливо. Внизу он садится на скамейку у подъезда, как-то по-школьному складывает на коленях руки - и начинает ждать. Он знает, он совершенно уверен, что ни на какую дачу Тарасов поехать не мог. «Ребята, - прокручивает он в голове то, самое первое, - я вами горжусь». Я вами горжусь. Ему тогда многого стоило не спросить, бросая через океан, это непозволительное, эгоистичное «А мной? Мною - гордитесь?»
— Это что ещё за явление народу?
Валера вскидывается мгновенно, подрывается на ноги, разворачиваясь так быстро, что перед глазами всё на секунду сливается в смазанную желто-серые полосу. Тарасов стоит перед ним, опустив руки в карманы брюк - вдруг странно непривычный здесь, в московском дворе, а не у борта ледовой арены или за кабинетным столом.
Во рту мгновенно сохнет - и только вязкая сладковатая слюна собирается на корне языка. Ему вдруг вспоминается тот самый сон - о том, что нужно было бы хорошо подумать. Так он подумал, наверное.
— Анатолий Владимирович, - он сглатывает - и смотрит прямо в глаза, - мне бы с вами поговорить. Можно?
— Поговорить? - у того странная, какая-то натянутая, обманчиво-небрежная интонация. - Ну, идём, поговорим, Валера.
Харламов впервые в жизни поднимается по лестнице, держась за перила по необходимости, а не из автоматизма. Он всё ждёт, что Тарасов спросит, откуда у него адрес - и придётся - или не придётся - что-то выдумывать, но он не спрашивает. За порогом чужой квартиры неожиданно душно, Харламов безотчетно тянется рукой к вороту жесткой, будто накрахмаленной рубашки, чтобы рвануть его на сторону.
— Жарко тебе, Валера? - между делом интересуется Тарасов. - Сентябрь-то тёплый в этом году.
— Анатолий Владимирович.
— Ты б пиджачок скинул, а то вон пятнами уже пошел. Что, Валера? - он вдруг оборачивается и смотрит внимательно, цепко, так, будто рыболовный крючок под челюстную кость цепляет. И он ловится, цепляется, откидывает к двери голову, прислоняется к ней спиной, потому что ноги вдруг - не свои, недвижные. У Тарасова опасные, широко распахнутые глаза, в которых чернота зрачка вдруг заволакивает тёмно-коньячную радужку.
— Мне у вас спросить надо. Очень.
Почему здесь так жарко, не вдохнуть же. Это невозможно просто. Он тянет узел галстука, пытается нащупать верхнюю пуговицу на рубашке - пальцы неловкие, деревянные, соскальзывают.
— Хорошо играл, молодец. Ребят вёл. Можешь, когда хочешь, Ч-чебаркуль. - Тарасов чеканит слова, не отводя от него глаз, так, словно пытается что-то внушить, вложить мысль, но Валера честно не понимает, какую, ему слишком жарко стоять здесь, под этим выжигающим взглядом.
— Не о том.
— Что ты сказал?
— Не об этом. Не об игре. Мне о человеке одном у вас спросить надо, вы только правду скажите. Мне нужно очень.
— И что ж тебе нужно, Харламов? - очень вкрадчиво интересуется тот. Наверное, коридор - не лучшее место для этого разговора, но с места двинуться он сейчас в любом случае не сможет.
— Я слышал кое-что. Слухи ходят...
— И давно вы, Валерий Борисович, сплетнями интересуетесь? - Тарасов наклоняет голову, смотрит исподлобья, вздёрнув брови. Валера чувствует, как в ответ скалятся зубы, пытается сомкнуть губы, но так становится невозможно дышать.
— Я ведь всё равно не уйду, пока не скажете, - честно признаётся он, - но раз спрашиваете - давно. Есть одна, очень разобраться хочу.
— Прям невтерпёж? - голос взмывает ввысь, к потолку, колет.
— Совсем невмоготу. Играл такой Виктор Балашов, говорят, очень талантливый был. А потом пропал.
Пауза густая, её можно отхватывать горстями, горчащая, как заводской черный дым, оседает на стенках горла.
— Так всё бывает, Валера. Хорошо начинал, а потом ошибся, - Тарасов прислоняется к стене напротив, упирается в неё плечами. Смотрит в лицо. - Многие хорошо начинают, а потом ошибаются. И бывают ошибки роковые, такие, что - всё, назад не отмотать, всю жизнь под откос пускают.
— Так в чём он ошибся-то? - интересуется Валера. - Что к вам пришел, не удержался? Пришел же? И сказал, да? Всё он вам сказал, а вы... в Химки его? Вертолётики крутить? - голос крепнет, наливается гулким звоном; Валера делает вдох - и закрывает глаза. По ту сторону век плывут цветные пятна, и от этого радужного многоцветия кружится голова.
— Харламов, - тарасовский голос тихий-тихий, такой, что хочется оттолкнуться от двери, распахнуть её настежь и бежать вниз по лестнице, спотыкаясь о ступени, - у тебя ещё акклиматизация. Отдохнул бы ты дома. Глядишь, полегчало бы.
— Не полегчает, - он отвечает, не думая, одними губами. - Я же знаю, я знаю всё, я...
— Да что ты знаешь! - и Валера распахивает глаза - чтобы удариться о взгляд напротив всем телом, как влететь борт на скорости. - Мальчишка! Такой же сосунок! Что ты можешь знать! - Тарасов, мотнув головой, отворачивается, сжимает губы в узкую линию. Тогда Валера шагает вперёд - отделиться от проклятой двери почти невозможно, но ему удаётся.
— Я знаю, почему, - шепчет он. - Почему выгнали. Вот и меня тогда гоните, сразу. У меня... то же.
— Что у тебя? - Тарасов спрашивает как-то почти жалобно, устало, как у ребёнка. - Что то же, Харламов?
— Вы не замечаете даже, да? Как смотрят на вас? Как всё для вас. Или замечаете, но - что? Противно вам, да? Очень противно? - он шепчет это в чужое лицо, близко-близко, так, что приходится запретить себе думать: дыхание оседает на этих губах. - И сейчас противно? Ну, давайте, в Химки меня. Или куда вы там его хотели?
— В Маяк хотел, Валера, - вдруг, подняв голову, очень спокойно отвечает Тарасов; так спокойно, что тот невольно отступает на шаг. Глаза напротив - шлифованный уголь, гладкий скол, - в куйбышевский Маяк. Хорошая команда. Тебя вот тоже в хорошую отправлял, помнишь, Хар-ла-мов?
Что-то вспыхивает в мозгу, будто к переливчатой бензиновой луже поднесли огненный язык, жарко лизнувший поверхность. Пламя разгорается там, в глубине черепа, ласкает, жидко стекает вниз по позвоночнику.
— Ч-что?
— Команда у тебя была хорошая, говорю. Звезда называется.
Ему нужно целых полминуты, чтобы понять.
— Думали, - горло сжимает, - думали, поможет, да? Как угадали-то только?..
— А я ничего не угадывал, Валера, окстись, - эта тоскливая небрежность бьёт под дых, выламывает руки, - причем здесь ты?
— Вы, - он пытается захватить ртом хоть немного воздуха, но тот всё ещё слишком душный, горький; этого не могло звучать вслух, - вы... меня, потому что... и его тоже? - Валера не замечает, как сжимает рукой чужое плечо - извиняться уже поздно, да и не к месту, кажется. - Думали - тоже поможет? Помогло?
— Не помогло, - Тарасов пожимает плечами, смотрит куда-то ему за спину, словно кто-то третий стоит там, у самого порога. - Так и не пошел он в Маяк-то, Валера.
— И вы выгнали, - кивает Харламов.
— Я отпустил, - он повышает голос, говорит, как бьёт, и верит - Валера вдруг понимает это четко и ясно - верит в то, что говорит. Он даже разжимает пальцы, которые, казалось, свело. - Мальчишки, ни черта у вас в головах нет, ничего не понимаете, а лезете, куда не надо, с огнём вам поиграться не терпится, а огонь детям не игрушка, Ва-ле-ра! - и он выдыхает - протяжно и рвано - будто кто-то выталкивает из его лёгких воздух.
— Что, - после паузы, заставив себя хотя бы нормально вдохнуть, начинает Харламов, - думаете, ему так лучше? Сейчас?
— Лучше, - уверенно говорит Тарасов. - Всяко лучше, чем было бы. Как ни есть.
Вы споткнётесь и пойдёте дальше, - слышится в чужом голосе, - а мне спотыкаться нельзя.
— И мне лучше будет?
— И тебе будет. Так что шел бы ты, победитель, пока не поздно.
Поздно, - эхом отзывается в висках, - поздно.
— Когда же вы бояться перестанете? - вдруг тихо спрашивает Валера. Он ещё успевает увидеть, как распахиваются эти глаза, прежде чем совершает ту самую, бессчетную, но самую главную ошибку - и, обхватив чужое лицо ладонями, наклоняет голову. Рот, в который он вжимается губами, превращается в узкую жесткую линию, и он греет её дыханием, водит губами по этому прямому росчерку, прося, и пальцы сами зарываются в чужие волосы. Тарасов вдруг коротко выдыхает - как-то обреченно, судорожно - и размыкает губы.
Всё вокруг плывёт и вспыхивает цветным, когда чужие руки сминают пиджачную ткань на его спине. Влажно, долго, так отчаянно-хорошо не было давно, никогда не было.
— Ещё можно, Валера, - он выворачивает шею, ловит расфокусированный харламовский взгляд, требует посмотреть на себя, - уйти ещё можно. Сильно пожалеешь потом.
Валера смаргивает раз, другой, третий, прежде чем отвечает:
— Пожалею. Вот уйду - и пожалею.
Он не договаривает: я - не тот, просто вдруг понимает очень чётко - тогда что-то просто страшно сорвалось, не связалось, не закрепилось, а сейчас связывается - вот на этом месте, посреди полутёмного коридора. Страшно связывается, если не навсегда, то надолго; так крепко, что не разрубить. И медленно сползает на пол, становясь на колени, обхватывает руками чужие бёдра, впиваясь пальцами, и вжимается лбом в выпирающую косточку под тканью брюк.
— Ты что? Встань немедленно. Валера, - руки цепляется за плечи, сжимают, тянут вверх, но он только мотает головой, трётся щекою о колючую брючную шерсть, и Тарасов замолкает, опускает ладонь ему на затылок - тяжелую ладонь с подрагивающими пальцами. - Мальчишка, - шепчет он, - сосунок, подранок необстрелянный...
Валера кивает, и кивает, и кивает. Пожар, бушевавший внутри, сворачивается сам собою. И он понимает, что улыбается, и наконец вдыхает всей грудью - нормальный, совершенно не обжигающий воздух.

*

— Сань?.. Спишь? Видел, шесть двадцать, прости, будь другом. Слушай, такое дело - мне очень с одним человеком увидеться надо. Ага, припекло вот прямо сейчас, ну да. Не, тебе как раз очень. Расскажи мне, Сань, где там в Химках эта школа детская. Всё в порядке. В порядке, я тебе говорю. Не знаю, зачем. Поговорить, наверное, нужно.
Валера проговаривает всё это в телефонную трубку, прикрывая её ладонью. Время и правда раннее - ему не хочется разбудить.

[Nephie Les.]

все что надо, я сказала.
спасибо тебе.

[Миссис Малфой]

это очень, очень, очень фильмово. фразы эти вот все. даже как сцены порезаны - как монтаж у Коли Лебедева. несмотря на то, что вообще вариант с младшим Балашовым мне не очень - но тут просто заставляете, автор, верить, потому что говорят они у вас - прямо как из фильма. сцены - как будто из фильма.
не то, что кинк какой-то там исполнили - мне лично вообще не - не то что аняня и мими котики и зефир - но вот просто написали именно так, чтобы нельзя отмахнуться было.
чудесное просто. спасибо.

[девочка Ив]

Автор, вы бог и котик, и зефир.

Я не ожидала настолько подробного и дельного текста (ну, от вас только прекрасностей и ждешь, но чтоб так МАСШТАБНО!). Такой Балашов-мл, такой Тарасов, такой Валера, божечки *дергается и истерит*
Это прекрасно, изумительно, восхитительно, слов нет.

И еще - я же не дыша, не отрываясь - весь текст, залпом.
Ты восхитительная, идеальная, обожаю.
Господи, спасибо!

И напиши продолжение, ну)))))))))

[девочка Ив]

БЛЯТЬ ПОКА ПИСАЛА ТУТ ПЯТАЯ ЧАСТЬ КАК ВАЩЕ *села читать*

[девочка Ив]

БОЖЕ АВТОР Я ВСЕ КОНЧИЛАСЬ КАК ЛИЧНОСТЬ Я ЗЕФИР Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ Я НЕ СПОСОБНА НА ВНЯТНЫЙ КОММЕНТАРИЙ ОООООООООО

[Holy Allen]

Дорогой автор, вы меня раздавили. Отныне и навсегда я буду ласково называть ва асфальтовым катком. Ласково буду, любя. Я понимаю, что многое из того, что вы описали из разряда "давайте молча обнимемся и посидим под завесой жалости", но я не могу перестать реветь. Я тряпка, автор, мне кажется, я началась как тряпка в тот самый миг, как прочитала первый из ваших текстов, а теперь мне не дороги назад - после этого текста точно нет. Чтобы вы вдруг не подумали, что я сейчас говорю вам что-то неприятное и хочу обидеть - нет, не хочу, просто я слегка косноязычна. Просто я не знаю, как вам еще признаться в любви, чтобы вы поняли, насколько сильно. Насколько ярко. Вы - свет, вы так умеете описывать эмоции, что еще долго не получается абстрагироваться. Понимаете, я сама была - Витя Балашов, я сидела перед монитором и любила-любила-любила.

Как же хорошо вы умеете рассказывать истории, автор, истории о любви, истории о нелюбви, истории о "нельзя", "можно" и "надо", вроде бы слова, буковки, все знакомо, а внутри - бездна. Бездна, откуда не выплыть. Остаются Химки, водка и вертолетики. В 22 года. В 22, автор, я как подумаю об этом, так трясутся руки. Это история, в которой у меня не получается полюбить Харламова и порадоваться за ОТП. Да, Виктор - слабый, сдался, забил на свою жизнь и умер. Да, Харламов - сильный, он все делал правильно, и своего добился, но добился-то не из-за этого "правильно", а потому что _повезло_. И вот от этого "повезло у меня внутри все вымерзло. Я, наверное, всегда буду на стороне отвергнутых слабаков, потому что - проекция. А Тарасов, Тарасов ведь по-прежнему думает, что все хорошо, что могло бы быть хуже. И ведь он прав. Могло быть. Но могло и не быть - как теперь проверишь?

Автор, меня несет, но это больная мозоль. Так уж вышло, что вы кое-то об этом знаете. И я понимаю, почему Виктоор просто взял и умер, он просто выбрал самый честный путь. Клянешься себе, когда такое происходит - больше никто и никогда, это - единственное. И дальше тишина. Правильно - идти дальше. Честно - никуда не идти.

Анатолий Тарасов знает, как это случается. Выдернутая чека, три секунды, а ноги приросли к полу, не двинуться.

Анатолий Тарасов вообще знает все, но вот понимать - понимать у него получается гораздо хуже. Потому что он понимать не умеет, точнее, не хочет тратить на это время. Человек-действие. И никогда железные люди не поймут, как это жжет, когда делать не можешь - парализует. А потом - делаешь, нечеловеческие усилия прикладываешь, чтобы только заставить себя, а все летит в бездну. Потом тебя корят за то, что ты сдался, а ведь все, мана-то кончилась, вся ушла на то, чтобы решиться. Но Тарасов, для которого жить - это и значит делать, не поймет никогда. И будет уверен в том, что все правильно. В его мире - правильно. Этот мир никогда не соприкоснется с миром вити Балашова.

— Нет, - после паузы тяжело роняет тот. - Нет, Витя, не нравится мне всё это. Тарасов ваш на убой загоняет.

— По врачам бы тебе, Витя, - голос отца обманчиво-участливый, - не следят там за вами, что ли, в вашем ЦСКА? Разобраться бы.

Чайное тёплое пятно всё ширится. Мама огорчится. Это её любимая скатерть.

весь диалог. Эти детали, по которым протаскиваешься. Горькое осознание того, что никто и никогда не поймет, хоть и будет пытаться, а если поймет - то неправильно. Все так четко. Все так, как надо. Горечь. Дно.

Время и правда раннее - ему не хочется разбудить.

На хэппи-энде меня швырнуло в бездну, потому что все правильно. Тарасов и Харламов - люди-дело, им - все. Они заслуживают. Плевать, что там за кадром. Химки и вертолетики.

Я кончилась как разумное существо и реву. Я слабая, я тряпка, я всего лишь хотела вам в любви признаться, а накатала простыню. автор, простите. Вы - самое прекрасное не знаю, за сколько времени, вы свернули и развернули душу, мне кажется, вы были в моей жизни всегда. Просто будьте. Будьте. Пишите. Успехов вам. *обнимает и утыкается в плечо*

[Гость]

Совершенно охренительное исполнение.
Автор узнаваем, и оно правда
прекрасно. И Витей, и Харламовым, и их контрастом, хотя и история заинтересованности, и шаги, и чувства похожи до степени смешения, а различие только в шагах. Сделанном и несделанном. И в том, что Харламов оказался чуть больше лидером, чуть более стойким и чуть менее боящимся себя и своих мыслей. Иначе бы тоже были Химки, круг второй.
Господи, как я понимаю тарасовские тараканы в этом тексте. И за это тоже спасибо.

Где там красные розы и синие хризантемы? Первое подарила бы традиционно, второе - от души.

Тот случай, когда я стерла свою треть
текста по этой заявке, потому что лучше
уже не сделать.

[Narcissa_Malfoy]

Автор, вы божество!
Конечно, ваш стиль ни с кем не спутать, потому что так писать можете только вы

[Гость]

Охуительная заявка, охуительное исполнение.
Мне аж самой плохо стало за Балашова-младшего.
Вы так передали его эмоции, что... хочется пойти и убить себя об стенку, если бы только ему это помогло.
Спасибо, автор.

[Лая]

Автор, за что вы такой прекрасный? Текст - ЛЮБОВЬ спасибо!

[Skifshi]

ЭТО ЖЕ ТАК АХРЕНЕННО! АВТОР, ВЫ БОГ! СПАСИБО ВАМ!

[Крошка Пингви]

Ох, Автор, всё сжалось, пока читала.удивительно всё-таки, вот даёт человек заявку, и кто-то пишет такие тексты, что
- с одной стороны хочется и невмоготу поскорее прочитать, узнать что дальше (хотя блин ты же читал заявку, ты знаешь что дальше!)
- с другой стороны нужно читать медленнее чем хочется, чтобы вчитаться (а глаз-то уже вниз косит, потому что боже думаешь а дальше-то они как)
- с третьей стороны так страшно подумать, как бы дальше ничего не случилось плохого (на фразе Харламов-то наш вчера разбился блять я просто охренела и захотела убежать до жути жуткой напугали!), и вот от этого нерва реально охота спрятаться, и не читать дальше, не изводить себе душу терзаниями и переживаниями

присоединяюсь ко всем, кто считает фандом Легенды наикрутейшим и способным писать охренительные тексты
Автор, продолжайте в том же духе

[Эдема]

Так больно еще не было ... и все равно читаешь и читаешь, впитываешь, умираешь... жалеешь ... и понимаешь. Знаешь почему так произошло ...
Автор я могу только сожалеть, что не знаю вас, чтобы читать еще!

[Гость]

Дорогой автор, я тоже, как и многие фанаты вашего творчества, догадываюсь, кто вы. Но, как говорится, не будем называть имен... Пока, во всяком случае!
На фесте на удивление много хороших фиков. Но только два исполнения - буквально выстрел в сердце!
Если честно, не собиралась читать ни №12, ни № 28 И рада, что все-таки прочитала.
Это даже не фик, это - хороший, крепкий художественный текст.
Мы редко говорим "литература", но то, что вы написали - это именно она.
Отдаю вам свое сердце на ладони, драгоценный автор!

[fedechka_morkovkin]

Сильный текст, глубокая и цельная история! Просится на экранизацию. Присоединюсь к комментарию о качественном литературном произведении!

[Sandy_Martin]

Автор, то, что фик потрясающ и гениален, это и говорить не стоит.
процитирую обсуждение в личном чате (а то новых слов уже не придумаю)
"так описать его любовь.. его наваждение именно.. это потрясающе!!!"
" слишком живым получился этот Витя... слишком настоящий с его любовью.. и этот стих бродского просто аааааааааааааааааа
тут мне даже не хочется основной пейринг чтобы был в этом фике
ну просто уже за гранью той чувственности будет. это должен быть фик одной трагедии. но какие эпитеты.. какие, ах.. про выдернутую чеку в самом начале перечитала раз семь прежде чем смогла дальше. я его медленно читаю потому что каждый кусочек смакую и перечитываю"
"этот фик просто рвет на ленточки"
"там даже описания впечатлений тарасова о вите и о валере почти одними словами - но совершенно разные. первое - холодная какая-то отчаянная безнадежность, веет смертью. а второй раз - жизнью и горячечной страстью"
"жалко, как же жалко витю, прям не жалко, а больно даже"
"думаю, из всех написанных и ненаписанных фиков о второстепенных героев этот уже лучший"
__________
"но для меня ментальная связь между Валерой и Витей непонятна осталась
зачем он к Вите общаться побежал?"
"вот это тоже странно. сказать ему я живу тем, чем ты умер?"
"это же добьет его
что он хотел ему сказать?
вот загадка для меня"
"спроси у автора в комментах"
"стесняюсь. мне просто кажется, что это я дебил и текст не понимаю"

но все-таки спрошу.

[Hercules Poirot]

Самый сильный из фанфиков про второстепенных героев. Я умерла и родилась заново когда читала. Это гениально, без преувеличений!

[Гость]

Автор, текст прекрасен как рассвет. Но мне хочется верить, что деятельной натуры Харламова хватит на то, чтобы узнать адрес в Химках, а ума - чтобы туда не поехать. Желание Валеры расставить точки над "i", причем и за Анатольвладимировича тоже, вполне понятно: он разгадал загадку под именем Тарасов и успешно решил задачку, где, ко всему прочему, повезло быть вторым: копья сломали до него. Но он ничем не поможет младшему Балашову, для которого задачка потеряла актуальность - не за сроком давности, а за самолично сделанным выбором, Витя же не дал Тарасову навязать ему "Маяк", и круг разомкнулся за выходом одного из игроков. Ни к чему замыкать его снова.

[Гость]

Автор у всех просит прощения за то, что он такой слоупок и никак не доползёт до ответа на совершенно восхитительный фидбек. Меня саму как-то разобрало на запчасти после написания этого текста (привет, проекции и сублимация), и я, вероятно, ещё прихожу в себя. Поэтому просто: люди-человеки, читатели, дорогие, вы потрясающие, спасибо вам огромное; каждый отзыв - мягкая лапа на сердце. Фандом Легенды воистину накрутейший!

Эдема, кстати, знаете

Sandy_Martin, Гость в 13.45, о Вите. Понимаете, я до самого конца сомневалась в том, стоит ли оставлять этот последний кус текста. Он ведь вообще ни к чему. Но оставила, потому что всё по Экзюпери - мы ведь в ответе за тех, кого. А - как ни нескромно это прозвучит - я взяла Балашова-младшего и слепила его для себя (и для заказчика, и для читателей, и просто). И всё, он теперь живой, существует где-то в параллельной вселенной; я влюбилась в него. И в какой-то момент просто поняла, что не могу оставить его там и так. Ведь посмотрите, то, что там с Витей (за пределами круга), - это не Ад даже, это Чистилище. Сухое, безветренное послесмертие, доживание (в двадцать шесть лет).
Гость, вы правы абсолютно:

круг разомкнулся за выходом одного из игроков

, Виктор сошел с дороги. И теперь он на обочине, и мимо не проедет ни одна попутка, никогда. Пустая трасса из хорроров. Так вот, может быть, Валера и станет такой, простите, попуткой. И разговор, который МОГ БЫ у них быть, что-то сделает с Витей. Толкнет вперёд или добьет - уже неважно, но вырвет из пепельного послесмертия, потому что такого никто не заслуживает, а особенно не заслуживает любивший мальчик, вся вина которого в недостатке силы.
Просто я держу в голове некое продолжение, которое очень надеюсь написать, и там - через Валеру, ставшего только первым звеном, что-то решится для Вити. Нужно закрыть этот гештальт. Как-то так, наверное Это всё авторский странный хэдканон, да *рукалицо*.

fedechka_morkovkin, Гость в 21.57, вы мне льстите, говоря о художественном произведении, но если это хоть на десятую часть так - спасибо огромное в любом случае! Нечеловечески приятно, так, что не описать словами).

Гость в 01.53, спасибо вам! Поймала розы и хризантемы, сижу, наслаждаюсь). И зачем же стёрли? Я уверена, правда, что вам было, что сказать). И да, всё правильно, это просто, если по-хорошему, удачное совпадение собственной настойчивости и чужого надлома - что Валера добился своего. Будь он чуть другим -

тоже были Химки, круг второй.

Tommy_Wiksen, Грациозный Юнкер, с вами мы уже поговорили ОБЪЯТИЯ, ЛЮБОВЬ.

Огромное ещё раз всем спасибо; простите, если кого-то не благодарю адресно, это не из хамства, это от перехвата дыхания из-за такого невероятного резонанса. Всем зефира и лучей любви).

[Джейки]

А когда, наконец, взойдёт фиолетовая звезда,
Отыскать тебя по навигации, запаху и следам.
Не просить прощенья, но, зная, что Бог простит,
Засыпая с тобой - в подреберье твоё врасти (с)

а своих слов нет, простите, автор, всё кончилось и изошло на кристалльное восхищение вашим талантом!

[Злой Хиппи]

который день хочу написать отзыв, и просто не нахожу слов.
Автор, это лучший фик фандома и вообще один из лучших, что я читала за почти 10-летнюю слэшерскую "карьеру".
Спасибо. В мемориз.

[Гость]

Джейки, восхитительные строчки... Очень - об и просто - очень.
Спасибо вам большое, мне невероятно приятно

Злой Хиппи, от вас это лестно слышать втройне. Спасибо огромное, я дико смущена - и счастлива).

радостный а.

[Джейки]

Автор, это лучший фик фандома

кстати, да

[Гость]

Читатели, дорогие, это всё-таки было сильнее автора - и он наваял продолжение. Оправдывают меня несколько вещей: незакрытые гештальты и то, что первая часть этого писалась под коньяк, а вторая под температуру, - и это должно объяснять, в частности, то, что суть я безбожно слила.

Пара примечаний:

Пара примечаний:
1. Беру на себя смелость посвятить это: во-первых, Tommy_Wiksen - она знает, почему и для чего (и я заранее прошу прощения), во-вторых, заказчику, прекрасному, как свет в оконце, в-третьих, своему чудесному бета-ридеру, поддерживавшему мой боевой дух (люблю вас, женщины), и в-четвертых - всем вам, замечательные вы люди.
2. Детская спортивная школа имени Молодой гвардии в городе Химки - плод авторской фантазии. А что не. Автор так же взял на себя смелость переселить одного будущего великого хоккеиста из Воскресенска в Химки - и надеется, что это ему простится.
3. Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет.

Фантомные боли, сиквел к исполнению №1, ~ 8.000 слов, PG-13, авторская вычитка.

1/?

лучше тебе не знать, из каких ночей
выживают те, кто давно ничей;
как из тусклых звезд, скупо мерцающих над столицей,
выгребают тепло себе по крупицам,
чтоб хоть как-то дожить до утра;
лучше не знать, как им порой не спится,
тем, кто умеет читать по лицам -
по любимым лицам! -
предстоящий прогноз утрат.
Тем, кто действительно будет рад,
если получится ошибиться.

Александр Микеров.

Он даже не успевает подготовиться. Они просто кидаются к нему скопом, громко гомоня, - эти мальчишки в шапочках бабушкиной вязки, обутые в разбитые не хоккейные коньки, с покоцанными клюшками. Валере удаётся идти вдоль борта незамеченным секунд пять - а потом один, слишком уж вытянутый в кости, с выбивающимися из-под шапки рыжими вихрами, высоко вопит: «Пацаны, Харламов!» - и им явно больше семи, они не крутят вертолётики, а ещё он четко осознает, что срывает кому-то тренировку. Кому - неясно, арена пуста; только мальчишки на исцарапанном неровном льду честно откатывают по часовой бесконечные круги.
Его сносит этой лавиной - дюжина, красные носы, пальцы в заусенцах, веснушки на чьем-то лице, появившийся откуда-то огрызок простого карандаша и чья-то раздербаненная на бумажные лоскуты тетрадь по литературе, зачем-то притащенная на утреннюю субботнюю тренировку. Они захлёбываются бесконечными вопросами, глотая воздух не по мерке, и Валера даже успевает что-то отвечать - о Японии, канадцах и «Конечно, ещё сыграете в сборной! Вот ты точно сыграешь, хватка у тебя хорошая, тебя как звать? Молодец, Игорь», но смотрит в провал распахнутый дверей, черкает карандашом слепо - рука выводит собственное имя автоматически.
Поэтому тренера всей этой пацанвы он замечает первым. Он - замечает, а они - чувствуют, застывают вдруг все со сведёнными лопатками, и становится тихо. Мужчина в черной куртке останавливается за порогом на время вдоха и выдоха, а потом шагает вперёд.
— Виктор Эдуардыч, а это Харламов! - сообщает веснусчатый. Судя по голосу, гордость его переполняет через край. Как и надежда на то, что уж Харламов-то - это оправдание уходу со льда. Валера думает, что вряд ли стоило сообщать Балашову о своём визите вот так - с расстояния в полтора десятка метров и чужим голосом, но здесь сам дурак, не предусмотрел, нужно было ждать конца тренировки, а не тащиться ко льду, будто припекало. Хотя ведь - припекало же.
Балашов, услышав, снова застывает на секунду - будто налетает на невидимую стену, цепляет мыском растяжку над полом; медленно, как-то совершенно рефлекторно поднимается и тянется к борту - ухватиться - рука. Он успевает - Валера отслеживает это очень ясно - оборвать движение и убрать руки в карманы куртки.
— Вижу. Приятно. Сейчас разберёмся. Что встали? Все пятьдесят отмотали?
— Тридцать шесть, - бурчит тот же активный веснусчатый, забирает у Валеры, вздохнув, истрепанную тетрадь и ковыляет к выходу на лёд. Вереница цыплят - тонконогих и неловких - тянется за ним. Под мигающими прожекторами они все снова сливаются в текучий эллипс под тихий скрежет лезвий по глади; хорошо катят, - отмечает Валера, - ровно идут. Скольжение он им поставил.
Когда он переводит взгляд, Балашов всё ещё стоит, где стоял и как стоял - в нескольких метрах от, у борта, опустив руки в карманы куртки и глядя на Харламова. Тогда Валера сходит с места первым; он приехал - ему и подходить. С каждым шагом - слишком уж уверенным и широким - что-то внутри раздражающе натягивается, будто кто-то нарочито медленно рвёт ему сухожилие. У Виктора Эдуардовича Балашова, если смотреть на того вблизи, страшное лицо состарившегося мальчишки из неправильной, недетской сказки. Какая-то совершенно пацанская светло-золотая челка над высоким, изрезанным впадинами морщин лбом. Светло-синие - вымывшаяся лазурь - глаза, а под ними - бессонные отёчные мешки в ореоле сизых теней. Глубокие складки у рта, обветренные губы, алые капиллярные звёздочки на щеках.
И идеально выскобленный подбородок.
Все эти контрасты бьют по затылку, прикладывают сразу, и ещё, и ещё; в голове разом всплывают все рагулинские фразы об - а ещё образ, однажды привидевшийся во сне. Там Балашов выглядел совсем иначе - моложе и чище. Валера лихорадочно пытается вспомнить, сколько тому лет, складывает девятнадцать в шестьдесят пятом и двадцать два в шестьдесят восьмом. Виктору двадцать шесть - двадцать шесть удвоенных лет, запавших в линии выцветшего рта.
— Харламов, - зачем-то представляется он, - Валерий.
Собственный голос глухой, долетающий с колодезной глубины. Балашов смотрит так внимательно, будто ждёт, подаст ли тот ему руку, и Валера подаёт - протягивает раскрытую ладонь. Виктор отвечает на пожатие (Харламову стыдно, но он отмечает: рука не дрожит). В углах чужих губ тенью залегает подобие усмешки - тоскливой, нездешней.
— Балашов, - отзывается тот, - Виктор, но ты знаешь, да?
Это «ты» - такое простое и логичное, будто они - как минимум - вместе росли и вместе впервые встали на лёд, хотя у них есть всего одно вместе - не место и не время, человек.
— Поговорить бы, - негромко просит Валера. Он вдруг чувствует себя нелепо-чужеродным под куполом этой арены, под светом бледных прожекторов, рядом с долговязыми разновозрастными мальчишками, догоняющими друг друга по сорок третьему кругу. Рядом с двадцатишестилетним выбеленным Витей Балашовым, больше похожим на старую фотографию с погнутыми углами.
Тот смотрит долго и внимательно, какими-то слишком нечитаемыми глазами - спрашивающе смотрит, на тонкой грани с безразличием, а потом выдыхает - неровно, на третий раз.
— Значит, поговорим, - так, будто знает, о чём, хотя Валера не знает сам. - Ларионов! - он оборачивается к выводку, долю секунды ищет кого-то глазами; веснусчатый оборачивается мгновенно, не сбавляя хода. - Докатываете - и на сегодня всё. Но чтобы все пятьдесят, один к одному, остаёшься за старшего - спрашивать буду лично.
— Есть, ВиктДардыч, - с готовностью выстреливает тот. Такой, - думается Харламову, - гонять консервные банки не сбежит.
Балашов кивает - то ли авторитетному Ларионову, то ли ему, то ли себе. Бросает в никуда:
— Перспективный он, - с какой-то аксиоматической скорбью, а потом оборачивается к Валере. Все ещё слишком непривычные, голубое стекло, глаза; лицо кровит от. - Идём, поговорим, - и первым разворачивается и уходит. Валера идёт следом. Они оказываются на улице, минуя кабинеты и раздевалки, будто всё, что нужно, Балашов носит с собой, и на арене оказался случайно. Проходил мимо - и зацепился. На семь бесконечных лет.
К началу октября бабье лето входило в полную силу, будто небо выплёскивало на землю весь остаточный многоцветный жар - слишком желто-зелено, слишком ярко и слишком жарко. Птичьи трели, свитые в клубок, оглушают, сверху бьёт бело-золотым - и Валера щурится после полумрака коридоров. Балашов под этим летним, не пара октябрю, солнцем становится как-то меньше, суше, словно старается втянуть голову в плечи, на которых висит безразмерная демисезонная куртка.
— Валерий Харламов, - проговаривает он негромко, обращаясь к тротуару на той стороне улицы. - Поговорим, - и, будто вспомнив о наличии собеседника, оборачивается. - Если говорить будем долго, то я живу здесь близко. Не побрезгуешь?
Валера мотает головой, переводя движение в кивок; он кажется себе как никогда косноязычным, ответ встаёт поперёк горла - любой, ещё не сформулированный. Очень хочется ущипнуть себя за руку - по-детски, как всегда помогало раньше. Он не знает, долго ли они собираются говорить, коротко ли, он в принципе не знает, о чем и как, и затея уже не кажется такой правильной и прекрасной, какой казалась вчерашним утром, когда он накручивал на телефонном диске номер Рагулина. Спросил адрес химкинского «Молодогвардейца», а вот как разговаривать с Балашовым - не спросил. Наверное, потому, что Саня ему рассказывать был бы и не должен.
Виктор кивает в ответ - и ступает с тротуара. Только через двадцать шагов Харламов осознаёт, что идёт за ним как привязанный, на шаг позади, молча. Почти след в след - за человеком, разучившимся удивляться. Потому что он, Валера, своему визиту удивился бы.
— Я ещё тогда, - уже открывая подъездную дверь, оборачивается Балашов, - бросил удивляться. - Глаза у него тоскливые, острые и холодные, как блики на расколотом льду. - В шестьдесят пятом. Так что - больше не удивляюсь.
Всего на секунду, на одну выстуженную секунду, когда в нагретом солнечном воздухе начинает колоться мороз, Валере становится страшно. Но Виктор уже шагает в прохладный полумрак, пахнущий собаками и гнилой картошкой, и отступать поздно, как, впрочем, и всегда. Он ведь не дал задний ход тогда, два дня назад, в коридоре тарасовской квартиры, не даст и сейчас. Веселее, вы, черт дери, в хоккее.

[Гость]

2/?

Потом Виктор долго не может провернуть ключ в расшатанном замке двери - фанерной, выкрашенной коричневой краской в подтёках, извиняется тихо:
— Извини, если что, не хоромы, - бледно улыбается - и пропускает его в прихожую.
Там действительно не хоромы, клеточная однушка, больше похожая на перегороженную стенами кладовку. Голый линолеум, минимум видимой мебели и какой-то пустой воздух - ни одного запаха. Он, наверное, ожидал другого - может быть, барахолки, заваленной пустыми бутылками из-под Столичной, может, остатков партийной роскоши, перепавшей с барского отцовского плеча, но в квартире тренера химкинской спортивной школы имени Молодой гвардии только стыдно-обнаженная чистота, от которой хочется выть. Валера вспоминает свою собственную первую квартиру - даже тогда, когда в ней не были ничего, кроме матраса и табуретки, она казалась более обжитой.
— Извини, - ещё раз произносит Балашов, стаскивает куртку и заходит за угол; там, судя по всему, кухня. Валера зачем-то оттягивает с шеи узел галстука, надетого черт знает по какому поводу, и идёт следом. Когда он входит на кухню, белую, бесцветную, раскрашенную только желто-зелёными мазками - в окно ярко бьёт свет - там уже шумит вода. Виктор моет посуду. Вот так обыденно, будто всегда дожидается для этого гостей.
— Ты присаживайся, Валерий Харламов, - голос у него, как и прежде, глуховатый, мягкий, будто всё вокруг ватой обложено - и звуки утопают в ней, не обретая насыщенной звонкости. Балашов оборачивается через плечо - и Валера скорее отводит взгляд, чтобы не смотреть ему в глаза. Быстро проходит и садится между незашторенным голым окном и столом. На столе - пустая сахарница, блюдце с двумя кусками Бородинского и пустой стакан. Один.
Или ему кажется - или Виктор опускает глаза, проследив за траекторий харламовского взгляда.
Теперь самое время начинать разговор, но Валера всё это время искренне надеялся импровизировать. То, что хорошо удавалось на льду, эти - один за другим - кружные обводы - не удаётся ему здесь, на блёклой кухне два на два. Он, в своём югославском костюме с металлической искрой, снова кажется себе нелепым, будто бумажная фигура, вырезанная со своего листа и приклеенная на чужой. Он пару минут смотрит, как Балашов, закатав рукава не самой свежей рубашки, моет посуду. Какая-то миска, какая-то чашка - сколотый край - а потом набирает воздуха и спрашивает:
— Один живёшь?
Собственное «ты» кажется фамильярным до рези, словно между ними гораздо больше, чем два года разницы. Виктор, будто только и ждал начала, выкручивает кран. Гудящий шум - вода, старые трубы - уходит, оставляя только влетающую в окно птичью трель и далекие мальчишеские голоса - кто-то гоняет во дворе, с той стороны дома, мяч.
— Была одна, - ровно отвечает Балашов. Он опирается руками о край раковины, тонкие лопатки сходятся под тканью в выстиранную полоску, - жили. Ушла.
— Почему? - с искренним интересом спрашивает Харламов - скорее, чем успевает перехватить собственное слово.
— Я с ней спать не мог, - очень просто отзывается тот - и разворачивается. Валера давится невыдохнутым воздухом. Чужая откровенность выбивает дух, царапает изнутри, гонит вон - своим, не чужим, голосом: зачем пришел, иди, иди, ты ему ничего, ты ему ничем, иди, дурак, иди скорее.
Но тогда - из коридора той квартиры - не ушел. И сейчас - с кухни этой - не. Через секунду он почти рад услышанному - они оба знают, о чем будут говорить, это решает половину задачи. Половину чертова уравнения со слишком сложными неизвестными.
— Не помню, - тихо продолжает Виктор, - самое смешное - не помню, как звали. Она два года ходила, рядом ложилась, а я не запомнил. Сейчас кажется - Лариса, а могла быть и не Лариса, понимаешь, Валерий Харламов?
Больше всего пугает то, что он - понимает, и Валера кивает. Он смотрит на Виктора снизу вверх - сидячий на стоящего - выкарабкавшийся на сорвавшегося - уцепившийся на отпустившего - и видит: живой - на недооживлённого.
— Твою мать, - вдруг тихо, как-то жалобно выдыхает, опустив голову, Балашов, отводит назад руки, за спиной снова опираясь на край раковины - белые пальцы на белом, тонкие пальцы с узлами суставов и разбитыми в багрянец костяшками. Его губы прорезает странная, узкая усмешка, он дергает головой так, словно рвёт с шеи тугой галстук - как там, в коридоре, сам Валера пятью минутами ранее. - Вот ты сидишь здесь, чемпион Харламов, Валера, а я стою и хочу у тебя спросить, знаешь, как хочу? Так хочу, что самому тошно, и говорю себе: молчи, мразота, молчи, а всё-таки...
Валера перебивает, он не может слушать дальше, трели за окном глохнут, вата забирает звуки, свет белый-белый.
— Тренирует. Не вспоминает. Но я спросил - всё помнит. Он хотел, чтоб как лучше, - рапортует четко, быстро, скороговоркой, еле уговорив себя не закрывать глаз. Он сдаёт этой чеканкой всех - себя, Тарасова, Рагулина, Балашова - самому себе, но это тот ответ, который нужен. Скорый - на не спрошенное, и Балашов опускает голову ещё ниже, утыкаясь подбородком себе в грудь; светлая чёлка падает на глаза, закрывая лицо, и сейчас, вот так, без этих мешков под глазами, без продавленных складок у рта, он выглядит совсем пацаном - не старше тех, кого кругами гоняет в Молодогвардейце.
Кто тренирует. О чем не вспоминает. Что помнит. Ответы повисают между ними на этих полутора метрах над пузырящимся линолеумом - очевидные и единственно возможные.
— Ты ведь не жалеть приехал, - после паузы, трещащей, как радиопустоты, негромко отзывается Балашов, - ты мне показаться приехал. Легенда во плоти - в эту конуру, удачливый, горишь, обжечься об тебя можно, - Виктор поднимает голову, смотрит в упор - бледно-синий лёд под солнцем полюсов, - всё смог, всего добился, что захотел - получил. А очень хотелось, да? - спрашивает тихо-тихо, Валере приходится буквально читать по губам, и отвечает сам - за обоих: - Как хотелось. Прямо давай, Валерий Харламов, - чужой голос вдруг крепнет, звенит с больным хрипом, рвётся сквозь плотную вату, и Валера почти подрывается на ноги, даже хватается пальцами за край стола. - Знаешь, почему меня из армейцев ушли?
Смотрит чересчур спокойно, линия рта жесткая и сухая, такая знакомая, будто Балашов её украл, и Харламов знает, у кого, встречает чужой взгляд прямо - один на один, как опасного соперника, только борьбы-то нет.
— Знаю, - слово падает и бьётся об пол, от него будто тоже откалывается край. - Потому же, почему я сезон мариновался в Чебре. Балашов, слушай, ну что тебе стоило - год в Маяке, два, вернулся бы - и. Понимаешь. Твою мать, ну что ж ты не понимаешь, - Валера не замечает, как встаёт на ноги, проходит два шага - больше не удаётся - вдоль стола, резко разворачивается. Виктор улыбается. Стоит напротив, на расстоянии вытянутой руки, и улыбается. Так, что лучше б не улыбался, выть хочется, - эхом отзывается в висках рагулинское.
— Всё-то ты знаешь, - двигаются по-прежнему только губы - а, может, это он, Валера, оглох в этой безвоздушной пустоте, - всё знаешь - задним числом. А сейчас отослал бы он тебя - поехал бы? В Чебру? Если Звёзды зажигаются - значит, это кому-нибудь нужно, - перефразировка будто прорезает Балашову рот, кривит его, и Виктор отворачивается. Губы застывают в каком-то противоестественном изломе. Валера уже собирается что-то сказать, когда тот продолжает: - Нет, ты пойми, пожалуйста. Я один раз пришёл и всё, всё. Потом - ссылка. Куйбышев - не Сибирь, но дальше Сибири, понимаешь ты, Валерий Харламов, чемпион? Иногда лучше, чтоб сразу добили, без ампутации, - шепотом заканчивает он.
Валере нечего ответить, кроме «И без руки живут, и без ноги». Поэтому он молчит - очень долго, сочиняя нейтральный вопрос; нейтрального не выходит:
— Я ж ведь мог и так приехать. Ну откуда знаешь. Вон, в Молодую гвардию вашу. А ты со мной сразу, с первым встречным, об... знаешь, что ли?
Саня, - вспыхивает в голове, - Саня сдал.
— Рагулин, - улыбается Виктор - будто с лица считывает. - Ты не думай, он ничего, но у него же глаз на мне, Валера, намётанный. Приезжает как-то и говорит: «Я тебе ничего, Витёк, о Харламове рассказывать не буду» - вот и рассказал, считай. Счастливый ты, Валерий, - он вдруг вскидывает голову - золотая челка, берлинская лазурь и будто бы нет теней, - счастливый. Никому не везло, а тебе повезло вот. Он же железный, он камень, об него как о борт бьешься - знаешь, если влететь на всей скорости боком, так, чтоб плечо из сустава, - Балашов частит, - так, чтоб потом - только вязать крепче, чтобы не развалилось. А потом всё равно разваливается. Но ты вот здесь, целый, светишься, в костюме с иголочки, а глаза у тебя, ты прости...
Следующего слова Харламов почему-то пугается. Ему не хочется слышать, что говорят его глаза, какие они; он знает - о той вечеро-ночи в пустой харламовской квартире они вопят. Улика на собственном лице.
— Замолчи. Вот прямо сейчас замолчи, - шепчет он, и не знает, для кого они оба понижают голос.
— Уни-жать-ся не стану, - опять - только губы, обветренные, белые в кроваво-красных прикусах, - спрашивать ничего не стану, никаких - как, никаких - что. Не из гордости, я ж её давно слил, а так, просто, знаешь... Чтоб второй раз голову в духовку не сунуть.